Иронические юморески. Кванты смеха

Показав, таким образом, что перевес идеи над формой вовсе не является отличительным признаком возвышенного, Чернышевский пишет: «“Возвышенное есть то, что гораздо больше всего, с чем сравнивается нами” – “Возвышенный предмет – предмет, много превосходящий своим размером предметы, с которыми сравнивается нами; возвышенное явление, которое гораздо сильнее других явлений, с которыми сравнивается нами”. Монблан и Казбек – величественные горы, потому что гораздо огромнее дюжинных гор и пригорков, которые мы привыкли видеть… Волга гораздо шире Тверцы или Клязьмы; гладкая поверхность моря гораздо обширнее площади прудов и маленьких озёр… Любовь гораздо сильнее наших ежедневных мелочных расчётов и побуждений… Юлий Цезарь, Отелло, Дездемона, Офелия – возвышенные личности; потому что Юлий Цезарь как полководец и государственный человек далеко выше всех полководцев и государственных людей своего времени; Отелло любит и ревнует гораздо сильнее дюжинных людей; Дездемона и Офелия любят и страдают с такой полнотой и преданностью, способность к которой найдётся далеко не во всякой женщине. “Гораздо больше, гораздо сильнее” – вот отличительная черта возвышенного… “Возвышенное есть то, что гораздо больше всего близкого и подобного”».

Чернышевский, как мы убедились, не соглашается с идеалистическим определением прекрасного и возвышенного как соотношения идеи (то есть божественной мысли) и её конкретного воплощения, в той или иной форме (предмете, существе), так как иначе должен был бы согласиться с тем, что все существа, все предметы материального мира создавались как бы по заранее имевшейся мысли, идее, плану. В своём эстетическом учении Чернышевский даёт материалистическое определение этих понятий, выводя их не умозрительно из каких-то теоретических допущений о наличии идей предметов, якобы существующих вне и независимо от самих предметов, а из жизненных наблюдений над подлинными явлениями действительности и над людьми, эти явления воспринимающими.

Не согласившись с определением прекрасного и возвышенного как соотношения идеи и формы, Чернышевский тем не менее согласился с подобным определением комического. Так, например, он пишет: «С господствующим (то есть господствующим в идеалистической эстетике. – Н. Н.) определением комического – “комическое есть перевес образа над идеею”, иначе сказать, внутренняя пустота и ничтожность, прикрывающаяся внешностью, имеющею притязание на содержание и реальное значение, нельзя не согласиться».

Однако на том же основании, что и в отношении прекрасного и возвышенного, можно оспорить и это положение идеалистической эстетики. В сущности, комическое – это не обязательно явление, только прикрывающееся внешностью, имеющею притязание на содержание и реальное значение. Комическое явление и на самом деле имеет своё определённое содержание и вполне реальное значение со своим, только ему присущим, характером и смыслом. Бесспорно, что содержание комических явлений заключается не в чём-то положительном, а в отрицательном, но тем не менее реальное значение этого отрицательного вполне очевидно, поскольку оно играет определённую роль в нашей жизни и встречает определённое отношение к себе со стороны общества. Если под располагающей к себе внешностью может скрываться хитрость или коварство, под умным выражением лица – глупость, под храбростью – трусость, под достоинством – пошлость, то ни хитрость, ни глупость, ни пошлость, ни трусость – это всё же не пустота, далеко не ничтожество, с которым можно никак не считаться, которых можно не замечать, не принимать во внимание. Даже та степень глупости, которую принято осмеивать в обществе, не может быть названа пустотой, так как пустота означает полное отсутствие чего бы то ни было, и в таком случае под осмеиваемой глупостью необходимо было бы понимать полное отсутствие ума и всякого соображения, какое бывает при круглом идиотизме, то есть нечто болезненное, патологическое, вызывающее уже не насмешку, а сострадание.

Если говорить образно, в переносном смысле, то такие человеческие недостатки, как глупость, хитрость, трусость, зависть, пошлость, безволие и прочее можно назвать внутренней пустотой и ничтожностью, то есть понимая ничтожность как нечто не имеющее цены с точки зрения высоких моральных требований, предъявляемых к человеку. Однако понимаемые в таком смысле глупость, трусость, хитрость и пр. смешат нас сами по себе, смешат как таковые, а не только тогда, когда прикрываются внешностью, претендующею на более высокое значение, то есть не только тогда, когда есть перевес образа над идеей, не только тогда, когда внешний вид, то есть форма, подавляет, искажает содержание.