Иронические юморески. Кванты смеха

Вы, например, можете встретить человека с добрым, благожелательным выражением лица, но, заговорив с ним, познакомившись ближе, убедитесь, что перед вами злой, подлый, скверный во всех отношениях человек. Заметив, что вас ввёл в заблуждение внешний вид, иначе говоря, образ этого человека, который оказался выше его ничтожной, низменной человеческой сущности, вы, однако, не засмеётесь, так как скорее испытаете чувство отвращения, презрения, негодования. Вы засмеётесь только в том случае, если этот человек совершит такой поступок, который принято осмеивать.

Может случиться так, что вы встретите человека со злым, недобрым выражением лица, но, познакомившись с ним, обнаружите, что он, в сущности, добр, отзывчив, великодушен и заслуживает, в общем, названия вполне хорошего человека. Образ его опять-таки не соответствует его внутреннему человеческому содержанию, потому что как бы перевешивает его, искажает. Обнаружив это несоответствие, вы, возможно, будете приятно удивлены, но смеяться над этим человеком всё же не станете.

Мы можем встретить человека с несколько глуповатым выражением лица; заговорив же с ним, убедимся, что человек очень умный, и опять же это не покажется нам смешным. Можем встретить человека на вид очень умного, который ляпнет вдруг какую-нибудь чепуху и тем обнаружит свою глупость. Мы можем рассмеяться при этом, но разве обязательно наш смех в этом случае объяснять перевесом образа над идеей? Наш смех легко объясняется привычкой смеяться над проявлением глупости. Ведь мы можем рассмеяться над сказанной глупостью, над какой-либо глупой фразой, даже не обратив внимания на выражение лица, сказавшего эту глупость, а следовательно, и не заметив, имелся ли в данном случае перевес образа над идеей или его не было.

Анализируя комическое, понимаемое как перевес образа над идеей, Чернышевский в своём оставшемся незаконченным трактате «Возвышенное и комическое» пишет: «Форма без идеи ничтожна, неуместна, нелепа, безобразна. Безобразие – начало, сущность комического… когда безобразие не ужасно, оно пробуждает в нас совершенно другое чувство – насмешку нашего ума над своей нелепостью. Безобразное кажется нам нелепо только тогда, когда становится не на своё место, хочет казаться не безобразным, и только тогда оно возбуждает смех наш своими глупыми притязаниями, своими неудачными попытками… Безобразное становится комическим только тогда, когда усиливается казаться прекрасным».

В соответствии с этим, если мы считаем прекрасными ум, храбрость, решимость, щедрость, а безобразными глупость, трусость, слабоволие, скупость, то смеёмся мы, следовательно, не над проявлением в ком-нибудь глупости, не над чьим-нибудь глупым поступком, а только над неудачными попытками глупца выдать себя за умного человека, не над чьей-нибудь трусостью, а над желанием труса разыграть роль храбреца, не над чьим-нибудь слабоволием, бесхарактерностью, а над безуспешными попытками слабовольного человека выдать себя за человека с твёрдым, решительным характером. Если согласиться с этим, то придётся признать, что смеёмся мы вовсе не над глупостью, трусостью, пошлостью, скудостью, упрямством и тому подобными, совершенно определёнными человеческими недостатками, а только над чьим-либо желанием казаться умным, смелым, щедрым, высоконравственным, то есть над необоснованными претензиями иметь достоинства. Если так, то мы можем сказать человеку, у которого на самом деле маловато достоинств: ты глуп, ты труслив, ты пошляк и скупец вдобавок, но не выдавай себя, пожалуйста, за человека умного, храброго, высоконравственного, щедрого, и ты не будешь смешон. Однако глупый человек может оказаться смешным и тогда, когда вовсе не старается сказать что-нибудь умное; над трусом мы можем посмеяться и тогда, когда он не думает, что его кто-то видит, то есть тогда, когда ему не перед кем разыгрывать роль храбреца; пошляк тем и характерен, что даже не подозревает о своей пошлости, следовательно, вовсе не думает о том, чтоб её чем-то прикрыть, замаскировать, выдать за что-то более благопристойное; рассеянный вовсе не думает о том, чтобы выдать свою рассеянность за внимательность, так как если бы он думал об этом, то уже не был бы рассеянным; что касается скупости, то можно сказать, что гоголевский Плюшкин смешит нас вовсе не тем, что старается казаться человеком щедрым. Этого желания у него и в помине нет.

Если согласиться, что мы смеёмся только над усилиями людей скрывать свои недостатки, а не над самими недостатками, то необходимо согласиться, что смех вовсе не имеет той силы, того общественного значения, которые ему обычно приписываются. Мы, безусловно, осуждаем смехом не только усилия скрывать свои недостатки (это тоже может иметь место, в особенности когда мы терпим неудачи на этом пути), но в первую очередь сами недостатки. И правильно было бы сказать, что мы усиливаемся скрывать свои недостатки, потому что смеёмся над ними, а не смеёмся над ними потому, что усиливаемся их скрывать.