Исчезающая теория. Книга о ключевых фигурах континентальной философии

Присущий представителям современных демократических инициатив нигилизм, на который из разных позиций обращали внимание все структуралистские авторы, заключается, таким образом, не в том, что лакановские левые называют «опорой на этику Блага», всегда воображаемого, а в неготовности эту фундаментальную несопоставимость, вызванную существованием слабейших связей, допустить. Даже прошедший через самую изысканную и требовательную социально-критическую выучку интеллектуал или активист продолжают полагать, что имеющийся в их распоряжении ассортимент актов – разъяснение, убеждение, требование, анализ ситуации, разумная пропаганда демократических ценностей – сохраняет свою действенность и что хотя каждый из этих актов по отдельности может потерпеть неудачу или продемонстрировать примесь другой бессознательной политической интенции, но преимущество так или иначе остается за озвученным на уровне содержания высказывания намерением. Тем самым у критика системы не возникает сомнения, что его высказывание не просто будет иметь последствия (то есть сработает как акт) именно там и на том уровне, где его предъявляют, но и до самого конца в качестве программы будет рассматриваться в соответствующем регистре, даже если инициатива потерпит крах. По существу, этот расчет представляет собой сегодня самый масштабный и в то же время самый странный пример just-world hypothesis (веры в справедливость мирового устройства): при всем своем благоприобретенном скепсисе современный субъект продолжает рассчитывать и действовать так, как если бы все его активистские начинания находились в ситуации сильных или, в крайнем случае, нормативно слабых связей, в то же время отгоняя допущение, что сцена может быть организована иначе и что сильные связи больше не имеют на ней однозначного преимущества (в чем само предельное существо нехватки как раз и заключается).

В этом смысле парадоксальным образом наиболее «теоретически» продвинутым в вопросе нехватки является не оппозиционный системе «левый», а само государство с соответствующим ему стремлением сократить, прервать производимый объем альтернативных и нерегулируемых актов, задействующих сильные связи в качестве преимущественных. Так, либерально настроенный правозащитник может быть возмущен налагаемой на его публичную речь правительственной цензурой, искренне недоумевая, что дурного может быть в оповещении масс о существовании разнообразно бедствующих или вынужденно находящихся в тени групп индивидов. С точки зрения нынешнего либерала, государственные запреты в этой области расслаиваются на условно «рациональные» или, по крайней мере, объяснимые с точки зрения консервативной государственной морали (например, цензура пропаганды прав лиц «нетрадиционной ориентации» в старом значении этого термина, воззрений сторонников «сексуальных свобод», легалайзеров наркопотребленения или свободно осуществляемой критики государственной политики) и якобы совершенно «иррациональные» (например, ограничения, налагаемые на оповещение относительно особенностей быта и потребностей физически инвалидизированной или страдающей от психических расстройств наиболее незащищенной и явно непривлекательной для идентификации части населения).

Тем самым либеральный интеллектуал ложно руководствуется приоритетом сугубо моральной оценки – чаще всего своей же собственной, – приписывая ее власти и не осознавая, что последняя руководствуется резонами совершенно иного типа, отталкиваясь в своих запретах от тревоги, связанной с самой по себе неустранимостью и непрогнозируемостью облика, который приобретут высвободившиеся вследствие акта подобного просвещения наиболее слабые связи. Там, где интеллектуал считает, будто власти всерьез полагают, что сексуальная ориентация или, например, идеология чайлд-фри могут быть «психически заразны», вследствие чего оповещение об их нормативности следует ограничить, идентифицированный с государственной агентностью совокупный субъект намерен предупредить совершенно иные, пока непредсказуемые риски, с этим высвобождением связанные. В этом смысле он опасается не «развращения» или чрезмерной эмансипации управляемого населения, а неизвестности того, чего конкретно следует опасаться. При этом он на всякий случай сохраняет уверенность, что в любом случае это ничего хорошего бесперебойной работе госаппарата не сулит.