Исчезание

Третья ключевая идея Левинаса состоит в том, что след невозводим и несводим к замыслу. Он не пред­назначен быть истолкованным в рамках некоего предзаданного целого, а лишь отсылает к иному, к образу другого. Робинзоновский смысл следа — обозначать границу между моим и другим. Тогда, применительно к нашей проблематике, исходным событием и импульсом к письму выступает травма отсутствия прошлого, от­рыва от традиции. Но память или след этой травмы (во­обще след как смысловая форма, как метафора определенного способа упаковки, хранения и извлечения смыс­ла) не составляют целого и не растворяются ни в каком более общем смысловом целом, не упраздняются им. Они лишь отсылают к исходному событию либо ин­станции, соотнесение с которыми может условно обо­значать в пространстве и времени пишущего некое фикциональное начало, но не гарантирует (даже фикционального) конца. След — след травмы, разрыва — кладет знак начинания, он выступает движущей силой памяти и письма, которым нет ни внутреннего, ни внеш­него предела, да и само различение внешнего/внутрен­него здесь, как уже говорилось, нерелевантно. Поэто­му след может (больше того — обречен) повторяться. Он неустраним.

Отсюда — последнее значимое для нас здесь сооб­ражение Левинаса: след устанавливает связь с другим как прошедшим и необратимым. Необратимым — и не­изгладимым: «...след — это сама нестираемость бытия» (187). Напрямую в искусство, литературу, на страницу или на холст перенести бытие невозможно. На письме, в словесности травматические следы прошедшего — это условные знаки будущего, вехи понимания для вообра­жаемого адресата, слушателя, читателя, того, кто ре­шит (решится) быть воспринимающим, принять следы как послание свидетеля, обращенное к нему.

К поэтике свидетельства

Автобиографическая, неминуемо автобиографирующая любое письмо поэтика Перека — это, как уже говори­лось, поэтика синдрома или криптограммы, а не отражения, изображения или самовыражения. Невысказан­ное и несказуемое здесь в корне меняет функцию, выс­тупая означающим, а не означаемым. Так — на правах метафоры — фигурирует уже упоминавшееся отсут­ствующее «е» в романе «Исчезание»: на его отсутствии читатель спотыкается при каждом слове, вынужден­ный невротически вспоминать о наличии этого отсут­ствующего, так что утрата становится заглавной темой романа, движет его сюжетом, проходит сквозным мо­тивом на микроуровне мельчайшей лексической едини­цы и разворачивается как способ письма, вместе с тем предопределяя восприятие читателя. Так из области внелитературного утрата входит в событийный план текста, а далее становится самим повествованием, механизмом его движения — механизмом связи между смысловыми единицами текста и, вместе с тем, механизмом постоян­ного, активного взаимодействия воображаемого автора с воображаемым читателем.

Такова одна из функциональных разновидностей памяти в прозе Перека. Сам он говорил о нескольких типах «работы памяти» писателя, отсылающих его к иным, более отдаленным или внешним для текста слоям опыта: фиксация окружающей повседневности; поиск собственной истории; выстраивание воображаемого прошлого. Но наряду с ними он выделял еще один вид памяти, «область, скажем так, „зашифровывания", це­ликом шифрованной записи — это нотация элементов воспоминания в вымышленном рассказе, допустим, в романе „Жизнь: способ употребления", но целиком для внутреннего пользования»[38]. Тут следует иметь в виду, что французское «crypter» («шифровать») и его произ­водные соотносятся с «crypte» («склеп, гробница»), то есть, несут значение «погребать», «хранить/хоронить». «Внутреннее» же в данном случае можно понять как отсылку к движению самого повествования, а не к до­или внесловесному материалу: это не память текста о мире, а память, ставшая текстом.

Такое свидетельство и может быть только письмом-следом, синдроматическим письмом. Раздвинем грани­цы уже цитировавшегося фрагмента: «Я не знаю, есть ли мне что сказать, я только знаю, что не говорю ниче­го; я не знаю — может быть, то, что я собираюсь ска­зать, вообще несказуемо (несказуемое не скрыто в пись­ме, оно запущено в ход куда раньше); я знаю одно: то, что я говорю, пусто, бесцветно, оно, раз и навсегда, — не более чем знак небытия, раз и навсегда. Вот что я говорю, вот что я пишу, и это единственное, что есть в словах, которые я оставляю за следом след. <...> я пишу лишь для того, чтобы сказать, что так ничего и не ска­жу; пишу потому, что мне нечего сказать. Я пишу — и всё: пишу, потому что мы жили вместе, потому что я был одним из них, тень среди их теней, тело рядом с их телами; я пишу, потому что они оставили на мне неунич­тожимый отпечаток, и след этого — письмо: память о них с письмом умирает, письмо — это память их смерти и утверждение моей жизни» (W, 58—59).