Исчезание

Учитывая историко-культурный контекст, в котором складывались и развивались автобиографические за­мыслы Перека (конец 1950-х—1960-е годы), может быть, здесь допустимо говорить о «перпендикулярном письме» или, как выражается сам Перек, о «чтении под углом» («наискось или поперек», «un regard oblique»[36]), в противоположность письму линейному, — эта пробле­матика в связи с «новым романом», идеями «смерти автора», идеологией «письма» и другими симптомами общего кризиса субъективности, идеи субъекта в ука­занный период горячо дебатировалась во Франции. Но если говорить в более широких временных рамках, то подобное внесение поэтических принципов организации смысла в прозу XX в. — параллельно с закатом тра­диционной постромантической лирики, регулярного рифмованного стиха, фигуры поэта-демиурга и проч. — вообще становится одним из ведущих ресурсов литера­турной новации от Джойса до Беккета; добавлю, что у Перека это парадоксально связано еще и с сугубо ней­тральным, «белым» письмом, последовательным подав­лением эпитета, поэтикой «сухих» перечней и т. п.

«Поэтическое» в таком его понимании близко по функции и способу работы, например, к «мифологиче­скому» или «архетипическому» в прозе и поэзии XX в. (для примера, тот же Джойс, Элиот «Бесплодной зем­ли» и Паунд «Cantos», новеллист Борхес или Кортасар «Игры в классики»). Задача подобного рода конструк­ций — разрушать однолинейное и последовательное вре­мя, будь то биографическое, хронологическое, физиче­ское и т. п. с их вычленением фаз, периодов, циклов и заданным порядком перехода от одного к другому. В по­добном смысле «поэтическая» организация повество­вательной прозы, своего рода «работа внутрь языка», нередко делает соответствующие тексты (скажем, «По­минки по Финнегану» Джойса, «Гавана на погребении Инфанте» кубинца Гильермо Кабреры Инфанте, «Ларва» испанца Хулиана Риоса и др.) заведомо неперево­димыми или переводимыми с большим трудом, еще и в этом сближая их с поэтическими. Характерно, что на скрещении подобных творческих проблем и установок возникает характерная фигура двуязычного автора-ам­фибии, работающего то на одном, то на другом языке (как, допустим, Набоков или Беккет), либо автора, который сам переводит себя с «родного» языка на «об­щий» (скажем, несколько десятилетий проживший в Ве­ликобритании Кабрера Инфанте, который переклады­вал свои испаноязычные — точнее, гаваноязыкие — книги на английский).

«След другого»

Изложенные соображения о роли «отсутствия» и «от­печатка отсутствующего» в поэтике автобиографиче­ского письма у Жоржа Перека, на мой взгляд, имеют и более общий смысл. Философскую проблематику сле­да с конца 1940-х гг. активно разрабатывал Эмманюэль Левинас. Она развивалась им в рамках феномено­логических представлений о «Другом»[37].

По Левинасу, след «<...> дает нам «боковую» и неспрямляемую связь... соответствующую необратимому прошлому. Никакая память не смогла бы отследить это прошлое по его следу» (184). Главное в следе — именно значение необратимости, «неотменимая завершенность» (187). След — это след того, что прошло: «След — это присутствие того, чего <...> никогда здесь не было, что всегда уже прошло» (188), бытие — это «оставление следа <...> уход...» (186). 

Но это значит не только то, что «другого», оставив­шего следы, всегда уже нет. Посмотрим на ситуацию с другой стороны. Тогда можно сказать, что следы все­гда читает не тот, кто их оставил, — отсутствующий в этом следе, во времени и месте оставившего след. След отсутствующего «видит», читает, наделяет значимо­стью, а далее — воссоздает и передает тоже «другой». Причем «другой» не просто по отношению к тому, кто оставил след (хотя это важно и неустранимо), но «дру­гой» и себе самому — именно в той мере, в какой сам хочет и может воспринять след другого: он должен стать другим себе, иначе он оставленного следа не увидит и не осознает. Смысл обращения к следу — в этом двой­ном превращении: иного в значимое, а себя в другого. И подобное двойное отсутствие, или, точнее, двойное преломление, предстоит принять во всей полноте его смысла. След — это знак того, у чего или у кого нет языка, так что прямое, «зеркальное» прочтение следа через прямую апелляцию к оставившему след бессмыс­ленно, а понимание письма — в нашем случае — как ото­бражения, а тем более самовыражения, невозможно и неадекватно.