Исчезание

Добавлю, что все перечисленные вещи были задуманы писателем очень рано (первые автобиографические записи 1959 г. вошли потом в книгу «W»). Попытки реализовать замыслы предпринимались на протяжении многих лет; способы изложения автобиографического материала при этом не раз и в корне менялись; печатались автором — если вообще печатались — лишь отрывки, а об «окончательном» варианте текстов каждый раз приходится говорить очень условно. Замечу к тому же, что оглавление задуманного (его план или конспект), как и отрывочная запись в блокноте, — полноправные для Перека формы писательской работы; в любом случае, немалая часть его наследия именно такова.

Вместе с тем, каждый читавший Перека осознаёт, что все им написанное, более того — само его письмо, находится в особых отношениях с самоизложением, рассказом о себе. Одно для него неотрывно от другого: «Мысль написать собственную историю возникла у меня едва ли не одновременно с самой мыслью писать»[20]. Или: «<…> чем дальше, тем больше автобиография <…> казалась мне единственно возможной формой письма» (цит. по: Lejeune, 162). Наконец, у Перека-писателя столь же особое отношение к автобиографизму, проблематике происхождения, особое понимание прошлого, памяти, воспоминания — как того, чего он сам лишен: «У меня нет воспоминаний детства. Почти до двенадцатилетнего возраста вся моя история умещается в несколько строк: я потерял отца в четыре года, мать — в шесть. Войну я провел в разных пансионах городка Вийяр-де-Ланс. В сорок пятом сестра моего отца и ее муж приняли меня в свою семью» (W, 13). В позднем свидетельстве сказано еще жестче: «…память заимствуешь или крадешь — это то, чего у меня нет и что есть только у другого»[21]. Парадоксальное сочетание взаимоисключающих установок, связанных с представлением о собственном «я», с потребностью и возможностью представить себя средствами письма, и является далее предметом анализа.

Архивы отсутствующего

Осознанная Переком связь между письмом и самоизложением уже упоминалась. Можно сказать, что в общепринятой формуле «Ich-Erzaehlung» проблемой для писателя стал… дефис: он едва ли не превратился в знак равенства (писать, по Переку, значит писать о себе), однако оба члена этого уравнения поставлены под вопрос (кто такой «я» и как можно «его» описать?). В набросках автобиографической вещи о ходе и симптомах старения «Места тридцатилетия», работа над которой приступами возобновлялась между 1966 и 1968 гг., отрывочные наметки, тематические перечни, отдельные фразы в третьем лице прерываются записью: «Следовало бы сказать „я“. Хотелось бы сказать „я“ // чтобы слова прорвали страницы, прожгли черные следы в самой жизни — слова, горящие достоянием, которое бы никогда не угасло» (цит. по: Lejeune, 24–25). Нужно ли говорить, что этот замысел также остался нереализованным?

Как будто писатель снова и снова хочет вернуться к началу, чтобы связать себя с прошлым и уже оттуда протянуть, продлить нить собственного существования. Но искомое начало недостижимо, так что он не в силах не только продолжить, но даже начать. «Перед нами, — замечает по поводу „Мест тридцатилетия“ работавший с ними в архиве исследователь, — не рождение книги, а ее агония» (Lejeune, 24). Рассказчик не может приняться за повествование, не отославшись к детству, родителям и предкам, однако его с ними не связывает ничто, кроме самой этой настойчивой воли установить связь. «<…> Я не говорю на языке, на котором говорили мои родители, у меня нет ни одного из воспоминаний, которые могли быть у них, ничего того, что им принадлежало, что делало их ими, — свою историю, свою культуру, свою надежду они мне не передали»[22]. Если сама мысль о писании неотъемлема для Перека от самоописания, то всякая попытка описать себя нерасторжима для него с констатацией разрыва преемственности — линии родства, традиций, языка: «Я мог бы, как мои близкие или далекие двоюродные братья, родиться в Хайфе, Балтиморе, Ванкувере, мог быть аргентинцем, австралийцем, англичанином или шведом, но изо всего этого почти безграничного веера возможностей для меня навсегда заказана одна — возможность родиться в стране моих предков, в Любартове или Варшаве, и вырасти там в непрерывности традиции, языка, принадлежности к своим»[23].