Около десяти вечера гости разъехались, Альбина на прощание чмокнула отца и попросила прощения, Яков Петрович обнял ее, сказал, что не сердится, на самом деле, взбудораженный, разгоряченный спором и выпитым, он был отчасти выбит из колеи – логика в ее рассуждениях имелась, да и Жук подбавил… Про народ Бердяевым метко подмечено, он еще в молодости, когда запоем читал, примерно к такому же выводу пришел, но сформулировать не сумел, вывод в тумане остался – грамотешки и знаний не хватило. Что же касается Самого… В последнее время (откровенно признавался себе в этом) образ ВВ в его глазах основательно подвял, как кожа на лице вождя, укрепляемая неизбежным ботоксом, он многого не понимал в его поступках и уже не старался находить оправдательные мотивы, и поэтому аргументы дочери и хирурга воспринял не зло, не отвергнул их, как сделал бы еще пару лет назад, а с болью ощутил их правоту если не во всем, то в значительном, что лишало его уверенности в собственных действиях. Тонкая проволока, по которой Яков Петрович ходил, как в цирке, начинала раскачиваться сильнее и сильнее, он не чувствовал сил и возможностей балансировать, как прежде; в отличие от опытных эквилибристов, не знал, что глаза артиста всегда устремлены в одну точку, едва повернулся – и сразу же должны глаза машинально находить новую точку, это помогает балансу, иначе сверзишься. От него, смотревшего только в одну “мертвую точку”, требовалось освободиться от ее плена, отвезти от нее глаза, иными словами, распрощаться
…Он засыпал, когда позывные мобильника – пронзительный лейтмотив увертюры к “Севильскому цирюльнику” – заставили вздрогнуть и очнуться. В мобильнике знакомый голос:
– Добрый вечер, Яков Петрович, точнее, уже почти ночь. Вы дома или на Истре?
– На даче. День рождения жены отмечали.
– Мои поздравления. Собирайтесь, за вами посылается машина.
– Вы из Крыма? – спросонья неуместно спросил.
– Из какого Крыма? Окститесь. Я в Москве.
Олег Атеистович был явно взволнован, его выдавали обертоны.
– Возвращаться в Ново-Огарево?
– Вас привезут в Кремль. Собирайтесь… Загримируйтесь как обычно.
– А что случилось? – еще один нелепый вопрос, объяснимый прерванным сном и выпитым.
– По открытой связи я такие вещи не обсуждаю, – отрезал куратор.
9
По дороге в Москву Яков Петрович вытрезвел. Зачем спешно доставляют в Кремль, он не имел ни малейшего представления, но нутром чувствовал – неспроста; случилось нечто, круто меняющее вектор его, в сущности, размеренной, устоявшейся жизни, показывающая на “восток” стрелка компаса крутанулась на 180 градусов и уперлась в “запад”. Не у кого спросить в машине: бессловесный водитель и сидящий рядом с Двойником на заднем сиденье неприятный тип с тонкой кадыкастой гусиной шеей, ответивший на пару наводящих вопросов невнятно и с явной неохотой.
На въезде в столицу по обе стороны автострады угрюмо застыли автобусы с плотными, не пропускавшими света шторками, и крытые тентом грузовики. Кольнуло скверным предчувствием.
После довольно долгой проверки, которую осуществляли не офицеры комендантской службы, как прежде, а люди в штатском, машина сопровождения, следовавшая впереди, въехала в Кремль, за ней черный “мерседес” с Яковом Петровичем. Остановились у 14-го корпуса, где находился рабочий кабинет ВВ, кадыкастый вышел первым, обошел машину, открыл дверцу и пригласил Двойника выйти и проследовать за ним. Через несколько минут они оказались в приемной.
Двойник крайне редко бывал здесь, надобность в частых посещениях отсутствовала – ВВ работал и принимал визитеров по большей части в Резиденциях, особенно в последние пару лет. В приемной находились пятеро человек, никого из них Двойник прежде не видел, во всяком случае, не помнил их лиц.
К нему подошел высокий блондин лет немногим за пятьдесят, с зачесанной на пробор шевелюрой, единственный из присутствовавших в камуфляжной форме. Он вежливо взял Якова Петровича за локоть и провел в кабинет, дверь в который была приоткрыта. Дотоле Двойник не удостоивался такой чести, его миссия заканчивалась в примыкавшей к приемной служебной комнате.