Исчезнувшая библиотека

В эти дни ожидания Иоанн, с позволения Амра и в сопровождении неразлучного Филарета, еврейского врача, его ученика, автора трактата «О пульсациях» (многие ошибочно приписывали этот труд самому Иоанну) посетил библиотеку. Иоанн чувствовал, что для него это, возможно, последнее прощание, тем более грустное, что он увидел, какого состояния довели сам дом: опустевший, полуразрушенный, при входе — вооруженный отряд. Бродя между шкафами, он молча прикасался к пергаменам, прочесть которые уже не мог. Ориентируясь с помощью осязания, которое изощряется с угасанием зрения, он вынул один из манускриптов и протянул его Филарету. То было «Объяснение творения» Феодора Мопсуестийского, с которым Иоанн много лет назад ожесточенно спорил в семи книгах «О космогонии» — трактате, известном также и латинянам под названием «De opificio mundi» («О творении мира»). Вернулся в мыслях к своим возражениям и испытал от этого удовольствие. В очередной раз убедился, что был прав, утверждая тогда (как он и сейчас утверждал), что естествознание не противоречит библейскому рассказу о сотворении мира.

Вернувшись, он застал у себя Амра. Эмир давно дожидался, ему не терпелось задать вопрос, уже несколько дней его занимавший. Он попытался сформулировать этот вопрос как можно менее обидным образом. Произнес несколько вежливых фраз по поводу посещения библиотеки, куда, как он знал, Иоанн ходил утром. Наконец, приступил к делу.

«В твоем объяснении относительно книг, — сказал он, — ты уверял, будто они постоянно находились в царской сокровищнице, с далеких времен царя Птолемея и до наших дней. Но недавно один чиновник, грек, искренне примкнувший к нашему делу, пришел ко мне под большим секретом и заявил, что это неправда; напротив того, по его словам, все это наследие древних книг, о котором ты мне говорил, сгорело при пожаре Александрии, который устроил первый из римских императоров за много веков до рождения Пророка. А еще наш верный слуга утверждает, что в некоторых храмах Александрии еще хранятся полуобгоревшие шкафы, оставшиеся после того ужасного пожара».

Тут он умолк, заметив смятение своих собеседников. Но если бы он продолжал, то не сказал бы ничего, кроме того, что и так было ясно без лишних слов: его, если называть вещи своими именами, ввели в заблуждение, попросив спасти книги, на самом деле не столь ценные, как в том пытались уверить.

После короткого молчания, мучительного для всех троих, Иоанн предложил выйти из дома и попросил Филарета проводить их к храму Сераписа, точнее, к тому, что от него еще оставалось. Необычайная сила как будто вселилась в тело старика, ринувшегося в эту последнюю, нежданную битву, к которой он даже, кажется, невольно стремился. Место, куда все трое направились, когда-то было сердцем египетского квартала Ракотис. Здесь патриарх Феофил возглавлял верующих во Христа, когда они обрушились на храм Сераписа, роскошью уступавший, как уверял Аммиан, только Капитолию: мрамор, золото, алебастр, драгоценная слоновая кость — все разбивалось на куски, а пергамен, как выяснилось, отлично горел. Уже давно здесь царила тишина, квартал так и не оправился от всепожирающего пламени. Филарет, на лету уловивший цель Иоанна, подвел всех троих к armaria librorum (книжным шкафам). И первым заговорил. Филарет владел латынью, он прочел немало книг на этом языке, когда работал в Вивариуме, в Калабрии, в библиотеке, основанной Кассиодором (в атмосфере, более благоприятной для еврея, чем та, что царила в другом знаменитом западном центре, Севилье, — хотя и этот город ему хотелось посетить — где епископом был Исидор, автор трактата «Contra Iudaeos»[3]).

«Эти шкафы, — сказал он, цитируя пассаж из Павла Орозия, — опустошили люди нашего времени (exinanita а nostris hominibus nostris temporibus)».

Потом углубился в подробные объяснения, стараясь излагать как можно проще, так, чтобы Амр понял. Орозий, утверждал он, португальский историк, преданный святому Августину, отмечал, что посетил Серапион — и был потрясен видом этих жалких обломков — из-за одного места в рассуждении, включенном в рассказ о войне Юлия Цезаря в Александрии. И разъяснил, не оставляя места сомнениям, что речь не может идти о следах пожара времен Цезаря: и потому, что сохранившиеся следы относились к событиям, гораздо более близким (во времена Орозия еще живущим в памяти свидетелей), и потому, что Серапион — совсем не то, что царский квартал, где хранились драгоценные собрания Птолемеев. Тем самым, продолжал он, Орозий уличал в грубейшей ошибке Аммиана, самонадеянного, невесть откуда взявшегося сирийца, урожденного грека, взявшегося сочинять истории на изысканной латыни: копируя источники, которых не понимал, он дошел до того, что приписал Юлию Цезарю разгром Александрии и разрушение Серапиона.