Исчезнувшая библиотека

Чуть позже, в начале 285 года, молодой Птолемей был официально возведен на престол и правил совместно с отцом три года, вплоть до смерти Сотера. Став единоличным правителем, он решил избавиться от Деметрия и велел арестовать его, или, возможно, только держать под присмотром до тех пор, пока его участь не будет решена окончательно. Так Деметрий был снова повержен во прах, как во времена его жалкого пребывания в Фивах, когда дальновидный, но тщетный совет Кратета всего лишь позабавил его, но не убедил.

В одиночестве, под строгим надзором, в некоем местечке в глухой глубинке, он как-то задремал среди дня. И вдруг почувствовал резкую боль в правой руке, которая свешивалась с ложа. Едва осознав, что его укусила змея, он отправился к праотцам. Очевидно, что это было подстроено Птолемеем.

V Всемирная библиотека

В том, что касалось библиотеки, Деметрий обладал всеми полномочиями. Иногда царь устраивал смотр свиткам, словно манипулам воинов. «Сколько у нас свитков?» — спрашивал он. И Деметрий приводил цифры. Они поставили перед собой цель и произвели расчеты. Установили, что, дабы собрать в Александрии «книги всех народов земли», понадобится пятьсот тысяч свитков. Птолемей составил письмо «всем монархам и правителям земли» с просьбой «отправлять ему безотлагательно» произведения авторов всякого рода: «поэтов и прозаиков, риторов и софистов, врачей и гадателей, историков и всех остальных». Он приказал снимать копии со всех книг, какие случайно оказывались на кораблях, встававших на якорь в Александрии; оригиналы удерживались, а копии вручались владельцам: этот фонд впоследствии был назван «корабельным».

Время от времени Деметрий составлял для монарха письменный рапорт, который начинался так:

Деметрий великому царю. Исполняя твой приказ добавлять к собранию библиотеки, дабы пополнить ее, книги, которых пока не хватает, и должным образом восстанавливать попорченные, я приложил великие старания и ныне отдаю тебе отчет…

В одном из таких отчетов Деметрий рассматривал также возможность приобрести «книги иудейского закона». «Необходимо, — излагал он, — чтобы эти книги заняли подобающее место в твоей библиотеке». И, убежденный, что такая ссылка найдет у монарха благосклонный прием, прибег к авторитету Гекатея Абдерского, который в своей «Истории Египта» столько места уделил евреям. Довод Гекатея, как его передает Деметрий, звучит весьма любопытно. Вот, приблизительно, его слова:

Ничего удивительного, что большинство авторов, поэты и толпа историков не упоминают об этих книгах и о людях, живущих в соответствии с ними: не просто так они от этого воздерживаются, а по причине священных знаний, каковые в тех писаниях заключены.

Когда свитков накопилось уже двести тысяч, во время одного из визитов царя в библиотеку Деметрий вернулся к этой теме. «Говорят, — обратился он к монарху, — будто законы евреев тоже достойны того, чтобы их переписали и поместили в твою библиотеку».

«Хорошо, — ответил Птолемей, — что же мешает тебе позаботиться о таком приобретении? Ты знаешь, что в твоем распоряжении есть все необходимое, и люди, и средства».

«Но их нужно перевести, — заметил Деметрий, — они написаны по-еврейски, не по-сирийски, как обычно предполагают: это — совсем другой язык».

Человек, передавший этот диалог, уверяет, будто лично при нем присутствовал. То был еврей из александрийской общины, многочисленной и деятельной: она соседствовала с царскими дворцами и занимала один из самых красивых кварталов, на что сетовал грамматик Апион, заядлый антисемит; квартал этот, по всеобщему мнению, был предоставлен евреям самим Александром. Совершенно эллинизированный, как в языке, так и в культуре, этот предприимчивый еврей прекрасно приспособился при дворе, завоевал доверие и приобрел друзей. Проблема его общины, которую он принимал довольно близко к сердцу, состояла в том, что греческий язык использовался, почти повсеместно, хотя и к негодованию ортодоксов, во время обрядов в синагоге. Можно предположить, что этот еврей добился, пользуясь покровительством единоверцев и сочувствующих, места служителя библиотеки. Из его трудов мы можем заключить, что он умело скрывал свою принадлежность к еврейской общине и продолжал говорить и писать о евреях как об интересном, но чужом для него народе.