Исчезнувшая сестра [litres]

Когда я с дорожными сумками в обеих руках подошла к двери квартиры, которая когда-то была и моей, то подумала, что надо было сразу же взять у матери ключ. Тем более что она ходила теперь медленно. На мой первый звонок в дверь реакции не было. Я позвонила опять, потом еще раз, и наконец дверь открылась. Передо мной стояла совсем другая Ольга Марковна. Та, что открыла мне дверь прошлым вечером, была с заплаканным лицом и вызвала во мне разлив жалости. Теперь же у матери был злой взгляд, и жалость к ней у меня пропала.

– Трезвонить-то зачем?! Нельзя было подождать? – отчитала она меня прямо в дверях.

– Дай мне тогда сразу ключ. Тогда этой проблемы не будет.

– Зачем это еще? Нет у меня лишних ключей.

– Дай мне тогда свой, я прямо сейчас пойду и сделаю копию.

– Этого еще не хватало. Я своих ключей никому не даю. И не хочу, чтобы кто-то делал их копии, – заявила мать, так и не сдвинувшись с места. Она стояла за входной дверью, я – перед ней.

– Может быть, тогда мне лучше не переезжать к тебе? – спросила я.

– Может, и лучше, – язвительно сказала Ольга Марковна и закрыла дверь перед моим носом.

Я отправилась обратно домой. Сумки были нетяжелые. С практической точки зрения – ничего страшного. Я, конечно же, была зла на мать, но, с другой стороны, я могла теперь со спокойной душой оставаться у себя.

Не прошло и часа после того как я приехала домой, как позвонила мать. Опять плач. И просьба вернуться к ней. Я могла сделать тысячу копий с ее ключей – только бы вернулась и осталась у нее. Сумки я, к счастью, еще не разобрала. Вызвав такси, я снова отправилась к Ольге Марковне. И у меня началась другая жизнь.

* * *

Разговор с матерью о внезапных изменениях ее настроения возник сам собой, когда я во второй раз предстала перед ней со своими сумками. Она начала его сама прямо в коридоре, как только за мной захлопнулась входная дверь.

– Не знаю, что со мной происходит. Как накатит какая-то злоба, я сама не своя. Ты уж не обижайся, ладно? – попросила она.

Было заметно, что она и сама страдала от этих накатов. Я предложила ей купить для нее что-то успокоительное, но она отказалась.

– Я против самолечения. В аптеке впихнут то, что им надо продать, можно только себе навредить. Такие лекарства должен выписывать врач.

Но идти в поликлинику она отказалась.

– Вызови врача на дом. Скажи, что я не могу ходить.

Я так и сделала. Участковая врачиха, которая пришла по моему вызову на следующий день, нас, конечно же, отругала: ходить Ольга Марковна как-никак могла. Наше «злоупотребление помощью на дому» сделало ее несговорчивой, и дело кончилось тем, что она направила мать в психдиспансер.

– У вас сотрясение мозга. Мозг не в моей компетенции. В психоневрологическом диспансере вам и выпишут все, что нужно для вашего мозга, – сказала она Ольге Марковне.

– Меня? В психдиспансер? Да вы что?! – возмутилась мать. И тем только укоротила визит своего участкового врача.

Психдиспансеры всегда были для матери заведениями с плохой репутацией. Приемные пункты шизофреников, не более того. Она не верила мне, что так это, наверное, и было в советское время, но сейчас психоневрологические диспансеры – просто отдельные поликлиники для всего того, что связано с психикой. Туда ходят, например, за справкой о состоянии психического здоровья для получения водительских прав или при приеме на работу, убеждала я ее. Там также дают консультации, когда возникают депрессивные настроения или стресс. И наконец мать согласилась со мной, что необходимость в успокоительных средствах в данный момент перевешивает все остальное.

– Только при условии, что они меня не возьмут к себе на учет. Всех, кто на учете в психдиспансере, могут в любой момент увезти в дурдом.

Я пообещала ей, решив, что это мелочь, о которой мать потом забудет.

* * *

Мне понравилась женщина-психиатр, к которой мы попали на прием. Ее звали Ада Петровна. Она умела терпеливо слушать, выдерживала верные паузы в верные моменты и располагала к себе спокойной уверенностью в себе и своем деле.

У Ады Петровны было еще и доброе сердце. Я почувствовала это в первые минуты ее разговора с матерью. Ее реплики звучали сочувственно, в них было простое человеческое участие, а не только профессиональная эмпатия врача – такое, во всяком случае, возникало впечатление. В Аде Петровне не было ничего от той иерархической культуры медицинского обслуживания, которое у нас распространено: врач где-то сверху, а пациент – снизу. Да и мать это, похоже, чувствовала: она ничему не сопротивлялась, на вопросы отвечала старательно, чуть ли не как школьница, и даже иногда улыбалась, что в последнее время стало большой редкостью.

Расспрашивая Ольгу Марковну, Ада Петровна заполняла анкету, что означало постановку на учет. Но мать это тогда не сообразила. Она была увлечена разговором с симпатичной собеседницей, интересующейся ее чувствами. Говорить о таких вещах, и говорить спокойно, с целью самоисследования, Ольге Марковне было несвойственно, но вот она неожиданно для себя это испробовала, и ей понравился такой акт самопознания.