Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005

Абсолютной оставалась безальтернативность социально-политической системы. Ее воспринимали с энтузиазмом, по привычке, с лукавым терпением, редко – с возмущением, но непременно как нечто данное, неизбежное, непреходящее. В массовом человеческом сознании отсутствовали варианты существования – не только в настоящем, но и в прошлом, а также в будущем (поскольку исключались из воображения социальные измерения будущего – открытость и неопределенность вариантов). Утопия грядущего земного рая, в позднейших вариантах ограниченного «отдельно взятой страной», в который, впрочем, мало кто верил, исполняла сугубо идеологическую, по терминологии К. Манхейма, функцию закрепления массовой иллюзии вечности наличной социальной системы.

Два поколения советских граждан выросло в пространстве-времени замкнутого мира, практически не имея представления о существовании иных миров или иных линий развития. Остатки поколения «старых» интеллигентов и специалистов, видевших другие горизонты, к началу 50-х годов вынуждены были признать, что у них в стране больше нет выбора. Даже десятилетия спустя расшатанное в своих установках поколение «шестидесятников» (речь шла, конечно, о его интеллигентской верхушке) усматривало не альтернативу существующей системе, а лишь возможность некоего гуманизированного ее варианта – «социализма с человеческим лицом», надежды на который родились и погибли весте с «пражской весной» 1968 года.

Безальтернативность существования – один из важнейших факторов демонстративной капитуляции старой революционной партийной элиты перед сталинским режимом и ее политической гибели. При всех сомнениях эти люди не имели никакой политической или нравственной альтернативы, вынуждены были считать террористический режим «своим», а потому подчиняться его мифологии и его правилам политической игры. Это особенно очевидно стало во время наибольшего разгула террора 30-х годов.

Человек, лишенный «бремени выбора», естественно, оказался (и остался) удобным объектом политического и пропагандистского манипулирования. Неожиданно открывшиеся после 1985 года возможности выбора – сначала читательского, потом политического, государственного (выбор страны проживания), позже потребительского и рекреативного – его скорее ошеломили, чем изменили в наиболее существенных чертах. Винить в этом, разумеется, нужно прежде всего обстоятельства формирования в обществе социально-политического плюрализма, во многом искусственного и эфемерного. В стране не сложились политические организации, имеющие массовую поддержку и определенную идейную платформу, существующая многопартийность оценивается общественным мнением довольно низко. Однако и возврат к «классическому» партийно-государственному единству советского типа приветствуется не столь часто. Можно полагать, что широко распространенная демонстративная тоска по былому единоначалию является прежде всего зеркально перевернутой картиной современного многоначалия и безначалия.

«Человек упрощенный»

Характеристики «образцового» типа человека советского как простого обладают большой семантической нагрузкой. Постоянным лозунгом на протяжении всей советской эпохи оставалось формирование «нового человека» – нового по сравнению со всей предшествующей историей. Еще где-то к концу 20-х годов стало ясно, что этот конструируемый человеческий тип отнюдь не должен быть подобен модному в начале XX века образу могущественного титана, «разрывающего цепи». Идеальный человек, востребованный советской историей, прославленный ее лидерами и трубадурами, – скромный, незаметный и непритязательный исполнитель указаний и предначертаний власть имущих. Декларативный героизм его сводился к выполнению трудовых, боевых и прочих заданий руководства. От своих дальних предшественников (просветителей XVIII века с их homo novus) советская модель «нового человека» сохранила лишь освобождение от «порочного» наследия цивилизации (буржуазной, эксплуататорской). В реальности речь шла о формировании человека, свободного от излишних претензий, знающего свое место в иерархической системе и избавленного от «пережитков прошлого», к длиннейшему списку которых причислялись чуждые вкусы и религиозные убеждения, непослушание начальству и воровство, лень и пьянство, преклонение перед западной культурой и «аморалка», индивидуализм, национализм и «погоня за длинным рублем». Акценты изменялись применительно к различным ситуациям. На деле попытки привести человеческую массу к единственно правильному знаменателю не были успешными. Результаты, если они и были, сводились к тому, чтобы оттеснить неконтролируемые явления с демонстративной плоскости общественной жизни на «теневую».