Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

Город тоже был похож на растревоженный улей – улицы, площади, дворы забили беженцы – растерянные, суматошные женщины, хмурые старики, орущие дети. Я пробыла у тети Ксении два дня. Мамы все не было, и, беспокоясь за нее, я, вопреки уговорам тетушки, отправилась обратно. Как все изменилось за короткое время! От станции до дома я бежала по непрерывно сотрясающейся и гудящей под ногами земле. Вся деревня словно была окутана горьким, смрадным туманом. Снаряды рвались уже совсем близко, в иные мгновенья порывами ветра доносились до слуха глухие, дробные пулеметные очереди. В небе, надсадно завывая, пролетали немецкие «мессершмитты», на них четко различались черные кресты. Впервые я воочию увидела бомбежку. Я увидела, как из чрева низко пролетевшего над укрывшимся в молодом перелеске ремонтным заводом самолета посыпались короткие, наподобие сигар, обрубки, как навстречу им вздыбилась, взметнулась черной клубящейся тучей земля и как неторопливо, словно при замедленной съемке, стала оседать обломками конструкций, покореженными балками, рассыпающимся каскадом кирпичей, извести, клубами пыли.

Напротив нашего дома, в доме мельничихи, разместился наскоро оборудованный военный госпиталь. К нему часто подъезжали крытые брезентом грузовики, из которых женщины и мужчины в белых, заляпанных кровью халатах вытаскивали кричащих и стонущих людей в солдатской и командирской форме. Освободившиеся машины тут же загружались уже обработанными ранеными, – некоторые из них были похожи на сплошь обмотанные бинтами коконы, – незамедлительно направлялись в сторону Ленинграда.

Мама, конечно, отругала меня за самовольное возвращение. Она и сама, говорила, давно готова тронуться в путь – вон уже узлы приготовила с картошкой и с другим провиантом, – да останавливают заботы по хозяйству. Во дворе остается скотина – корова, теленок, два поросенка, овцы, гуси, куры, – надо заготовить для всех впрок корм, залить в поилки воду. «Мы ведь недолго задержимся там, в городе, – растерянно, вздрагивая от очередного близкого взрыва, твердила она. – Не может быть, чтобы немцев допустили сюда. Никто не позволит этого!»

– Сбегай-ка быстро на речку за водой, мы дополним поилки, – велела мне мама. – А я пока найду и приготовлю замки. – (Наивная, она полагала, что хлипкие ее запоры сохранят дом и двор от фашистских грабителей.)

Схватив коромысло и ведра, я побежала на речку. Возле ограды сада мельничихи, вдоль которой тянулась тропинка к реке, лежали, плотно прижавшись друг к другу, словно отдыхая, несколько человек в окровавленной одежде. Я не сразу поняла, что это – мертвецы. Лицо крайнего от изгороди было повернуто в сторону тропинки. Широко распахнутые серые глаза смотрели строго и укоризненно, будто винили, корили в чем-то кого-то. Грязная пилотка съехала на бок, обнажив короткие, светлые волосы. Он был без ног. Вместо них торчали из-под черного морского бушлата скрученные жгутами окровавленные обмотки… Толя! Я и узнала-то его только по бушлату, да еще по значку отличного стрелка ГТО. Смерть смела с лица веселые веснушки, изменила и обострила мальчишечьи черты – казалось оно, это лицо, бело-восковым, словно обсыпанным меловой пылью, скульптурно-торжественным, повзрослевшим на много-много лет вперед. Будто за короткие мгновения прощания с жизнью была прожита юность и наступила мудрая зрелость.

– Этих сегодня привезли. Бедняги, не дождались медицинской помощи, – с печальным вздохом сказала мама, когда я рассказала ей об увиденном. – Их позднее похоронят. За два дня, что существует госпиталь, в саду набралась груда трупов. Прошлой ночью всех зарыли тут же, на задворках. – Она притянула меня к себе. – Не реви и не дрожи так. Никто не знает, скольких нам еще предстоит оплакивать и останемся ли живы мы сами.

Когда мы наконец уходили, нет, не уходили – убегали с мамой от родного дома, от почти настигающего грохота снарядов и пулеметной трескотни, от страшного мельничихиного сада, я всей своей спиной ощущала устремленный словно бы на меня строгий, укоризненный взгляд серых неподвижных глаз…

В Ленинград, как я уже писала здесь, мы так и не попали.

Вот о таком мне вспомнилось сегодня во время работы. И снова привычные тоска, жалость и боль сжали сердце. Ведь все те люди, даже совсем малознакомые, которые незримо проходят в памяти, кажутся такими близкими, такими родными. Еще бы. Ведь они – свои, русские. И пусть! Пусть Алекс Болтун или Ваня СМЫК твердят что угодно, я все равно никогда не поверю их мерзостным измышлениям. Измышлениям о жестокости, насилии и издевательствах, творимых будто бы советскими воинами над нами, нынешними «восточными рабами». Измышлениями о том, какие страшные кары ждут нас на Родине. Разве способны вот такие, как этот сероглазый Толя, как Саша Еленик, как капитан Воронин, Николай Друченко, Ваня Скрипник или как те незнакомые солдаты, что сидели за нашим столом после жаркой бани, – разве способны все они на неоправданную жестокость? Нет! Никогда!