Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

И тут он поцеловал меня и этим внес в мою душу столько смятений, столько новых тревог и сомнений! К чему я затягиваю этот узел? Да, он мне действительно нравится, иногда, как сегодня вечером, даже очень, но я же не люблю его. Хотя… Вот он опять целует меня, и должна признаться, что мне это отнюдь не противно…

В этот момент снова, как это нередко теперь случается, зашевелилась где-то в глубине моего «я» мой двойник, мое зеркальное отражение, – я даже назвала ее ареВ, – мой бдительный, беспощадный страж – особа ужасно недоверчивая и архикритичная. «Вот-вот, – произнесла она брюзгливо, – слушай больше этого заморского денди! Говорит, как о решенном деле, о своих планах, а твои-то он принимает во внимание? Или он мыслит, что стоит ему только свиснуть, и ты побежишь за ним, сломя голову?»

– Роберт, – сказала я, слегка отодвигаясь от него, – а вы, наверное, забыли о тех непреодолимых препятствиях, что стоят и, по-видимому, всегда будут стоять между нами. Мы – чужие: ваша родина – Ирландия, моя – Россия. – Я вспомнила, что читала где-то о фанатичной религиозности католиков. – Кроме того, у нас разные вероисповедания. Мы никогда не…

– Пустяки все это, поверьте мне! – прервав меня, воскликнул он и снова привлек к себе. – Ничто не сможет стать для нас преградой, если мы любим друг друга. По крайней мере, для меня… Судьба сделала мне подарок, и я ни за что не отступлюсь от него! Вы первая девушка, которую я полюбил.

Ах, как хотелось бы мне поверить словам этого парня, пусть даже и нелюбимого, ведь не каждый же день доводится слышать такое. Но тут опять высунулась ареВ: «Врет ведь твой Падик-Гадик, врет и даже глазом не моргнет! – насмешливо проворчала она. – Как же, первая любовь ты у него! Жди больше! Сама, дурочка, подумай – он, взрослый мужчина, объездил почти весь свет, столько и стольких повидал! Да одна его служба во Франции чего стоит! Ведь читала же ты и не раз – француженки знают толк в любовных делах. Даже самая замухрышистая из них – не тебе чета! А то развесила уши…»

– Не надо сейчас об этом, Роберт, – сказала я снова и уже более решительно отстранилась от него. – Вы, наверное, не совсем поняли… Понимаете, для меня нет ничего на свете и важнее, и милее, и желаннее, чем моя Родина – Россия. Без нее я не смогу просто жить. Поэтому нам лучше, наверное, расстаться.

Он вновь принялся горячо уверять меня в своих чувствах, обещал разрушить все препятствия и преграды, но… Но тут любовным объяснениям внезапно пришел конец, причем весьма и весьма прозаически. Скрипнула легонько дверь (мы стояли возле нашего крыльца), на пороге, освещенная падающим из кухни блеклым светом, появилась мама в старом цветастом халате и довольно бесцеремонно, сердито и решительно велела Роберту идти домой, а мне – отправляться спать. В коридоре она чувствительно больно шлепнула меня по заднему месту, занесла ладонь для повторного шлепка, но я сумела перехватить ее пальцы.

– Пожалуйста, не дерись! – шутливо шепнула я ей в ухо. – Этот, как ты его называешь, «английский пижон» только что просил у меня руку и сердце.

– Перца я тебе всыплю хорошего, вот что! – грозно пообещала мама. – Где тебя черти носят?! Вон у Эрны, за стеной, давно уже какие-то шорохи слышатся… Наверное, она проснулась и выследила вас! Что, не терпится попасть в концлагерь? – И тут же не удержалась, полюбопытствовала: – Ну и что? Что ты говорила насчет «руки» и «сердца»?

– Не волнуйся. И то и другое осталось при мне.

Галя с Верой еще не спали (они лежали поперек моей кровати, а ноги – на стульях), шушукались в темноте. Я нырнула к ним, в серединку, под теплое одеяло. Они сразу шепотом завопили, – мол, я – как ледышка, совсем заморозила их, стали брыкаться. Затем успокоились и забросали меня вопросами: «Почему так долго? О чем мы говорили столько времени? Как он вел себя, этот рыжий „гадик“, – конечно же, лез с поцелуями?»

Я сначала отвечала им, потом понарошку захрапела, притворилась, что уснула. Они разобиделись, но вскоре по их ровному дыханию я убедилась, что они спят… А мне не спалось! Я маялась в тесноте и в духоте и не могла сомкнуть глаз. Со страшной силой тянуло в кладовку, к своей тетради, но я боялась, что мама проснется и уж тогда и вправду задаст мне хорошего «перца».