Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

И конечно же, я очень быстро прочитала все эти книги. Прочла я и «Соль Вычегодскую», и, надо сказать, такое впечатление произвела она на меня! Она как будто перевернула что-то в моем сознании, и как будто весь мир стал совершенно иным – наполненным жадностью, ханжеством, лицемерием – больше жестоким миром, чем добрым. Может быть, и в самом деле рановато прочитала я ее?.. Потом мать Марата не забывала обо мне, и до осени на моей полке уже лежали «Пятнадцатилетний капитан» и «Из пушки на Луну», «Том Сойер» и «Геккельберри Финн», «Принц и нищий» и «Маугли», «Конек-Горбунок» и «Аэлита», а после их отъезда с дачи осталось и все содержимое мальчишеской этажерки. Вот уж когда я покопалась там!

Но я отвлеклась. Я хотела рассказать тебе, моя тетрадь, о своей первой любви, а все время рассказываю о его матери. Так вот, Марат Марков. Он ранил мое сердце своей величавой походкой, своим великолепным бушлатом и своею дыркой в передних зубах, сквозь которую он так лихо плевался. У меня же не было никаких особых достоинств, и я, увы, так и осталась незамеченной. Даже хуже: после того как мать Марки один раз имела неосторожность поставить меня в пример ему, я почувствовала, что мой предмет обожания едва-едва терпит меня.

Другая, городская девчонка Люська, которая жила на даче у нас внизу, привлекла его внимание. Ей он делал бумажные кораблики, ей он рисовал и дарил разноцветные картинки, ее одну он выбирал в разных играх. У этой Люськи было тонкое, бледное лицо, она всегда носила аккуратные, отглаженные в складочку платья, и у нее никогда не лупился от загара нос, и не было темных, шершавых цыпок на руках и на ногах. Но зато она не умела ни сочинять, ни петь задиристые частушки, не умела лихо прокатиться верхом с поля на очумелом от страха баране, не умела прыгать с высокой лестницы с раскрытым белым, кружевным зонтиком, который заменял парашют. Много чего не умела Люська, но многое и прощалось ей за ее голубые глаза, за ее чистенькие ручки, за ее противный тоненький голосок.

Я очень переживала. В честь этого вероломного мальчишки Марика я назвала своего глупого, пучеглазого котенка Фариком, чтобы было хоть какое-то созвучие, но и это не помогло, и Марат Марков был по-прежнему от меня далек. Так прошло лето. Настала осень. Марик на одной машине с Люськой уехали в город. Остался один лопоухий котенок Фарик, как воспоминание. Но потом и он исчез (то ли куда забрел, то ли его сожрал хорек), и посрамленная и отвергнутая любовь моя растворилась в небытии…

15 сентября Вторник

Всю неделю, все эти вечера занималась своими воспоминаниями.

Делала это с удовольствием, однако только хуже разбередила и душу, и сердце. Ведь вот жила же так, как и все, и все было в жизни, как и у других людей, – и свои радости, и горести, и свои удачи и неудачи. А пришли вдруг эти, «сверхчеловеки», и гнилым своим дыханием отравили жизнь, опустошили сердце, наплевали в душу.

Нет, я оговорилась, сердце-то как раз не опустошили. Еще никогда не вмещалось в нем столько ненависти и столько жгучей тоски, и никогда еще не обжигала его такая горькая, такая глубокая любовь к тебе, моя далекая Отчизна. Только что мне и с этой ненависти, и с этой тоски! Все равно ведь, несмотря на все мои благородные чувства и побуждения, все остается по-прежнему, и по-прежнему нелепая, серенькая жизнь давит своим бесполезным и страшным прозябанием.

Если бы я могла каким-то образом на деле применить весь этот комплекс разнородных чувств! Если бы я могла в какой-то степени быть полезной и нужной! Где же вы, сильные духом, смелые и бесстрашные, где же вы, таинственные «лесные братья», при одном упоминании о которых бледнеют эти воинственные завоеватели?

Сколько раз я прислушивалась к разговорам, присматривалась к людям еще там, дома, и все-таки я так и не сумела найти ни одного из вас. Сколько раз я думала о вас, я надеялась встретить вас уже здесь! А дня два назад мне даже приснился сон: далеких или близких – не знаю – я видела во сне партизан. Я так отчетливо, так зримо видела их суровые, обветренные лица, так явственно слышала жданные слова: «Пойдем, сестренка, с нами, мы принимаем тебя в нашу боевую семью». Я даже так ясно, так физически ясно ощущала терпкий запах их дубленых полушубков и холодное дыхание мороза, которое они принесли с собой в эту тесную немецкую кухню, – а проснулась среди ночи и заплакала от досады, от горького сожаления, что это опять только сон. И все-таки, под впечатлением того чудесного сна, второй день хожу взбудораженная и даже немножко счастливая.

Что же произошло нового за эти дни? Да почти ничего. По-прежнему нудная работа, по-прежнему однообразное, серенькое существование.