Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Я снова опустилась рядом, на диван, дотронулась до его рукава, легонько погладила грубую ткань: «Джонни, но ведь ты ничего не знаешь наверное. Не надо думать только о плохом. Подожди еще. Возможно, письма где-то затерялись в пути, возможно, разбомбили почту, поезд, вагон, станцию, еще что-то. Сам же говоришь – Лондон беспрерывно обстреливается… Ты беспокоишься о родителях, а они беспокоятся о тебе. Они наверняка уже давно выехали из города, я помню – ты как-то говорил, что у твоего дяди дом на побережье. Я уверена, Джон…»

Он перехватил мою руку, слегка сжал ее: «Да, возможно. Спасибо тебе».

Некоторое время мы сидели молча, потом Джонни, так же, не глядя на меня, вдруг произнес через силу:

– Хочу, чтобы ты знала… У меня с Ольгой все покончено. Она связалась с Томасом, пока я был в госпитале, и сейчас у нас с ней нет ничего общего. Абсолютно ничего. – Он снова помолчал, вздохнул коротко. – Я знаю, тебе это совсем безразлично. Но все же хочу, чтобы ты была в курсе.

Что тут было ответить? Я никак не ожидала подобного признания и была совершенно не готова к нему. Кроме того, меня вдруг неожиданно охватило чувство досады и… дикой, запоздалой ревности. Ведь когда Роберт намекнул мне однажды о связи Джона и Ольги, я попросту не поверила ему, решила, что он зачем-то придумал это. А оказывается, все правда. Джонни и Ольга… Ольга и Джонни.

О Господи, ерунда какая! Мне-то, в самом деле, что до этого? И не ревную я вовсе. Вот еще! Почему этот курчавый англичанин вообразил, что мне интересно знать о его сердечных делах и переживаниях? Как говорит Нинка – «была нужда, болело брюхо…». Но я так и не придумала, что ответить Джону, просто сидела и молчала, как идиотка. А что тут было говорить? Ведь не ждал же он, в самом деле, от меня сочувствия?

Наконец тема нашлась. Скованным языком я рассказала Джону о том, как мы впервые услышали от Шмидта об открытии англо-американцами второго фронта в Нормандии, как радовались этому и как, в надежде узнать что-то определенное, пытались выпроводить Мишку после работы к Степану. Выслушав, Джонни искоса посмотрел на меня, поколебавшись, сказал негромко:

– В тот вечер я был здесь… Несколько раз прошел мимо вашего дома. Видел тебя. Ты с Михелем и Леонардом направились в соседний немецкий дом, – он кивнул в сторону Гельба, – а спустя некоторое время вернулись. Я стоял в темноте за углом палисадника. Хотел окликнуть тебя, но…

– Почему же не окликнул? – Я тоже отчего-то понизила голос. – Мог бы зайти. Такой день все-таки…

Джон пожал плечами – даже без света было видно, как он покраснел, – беспомощно вздохнул: «Не знаю. Наверное… Наверное, боялся».

– Ну, знаешь… На тебя это совсем не похоже.

Обстановку разрядила мама, вовремя крикнувшая через две двери, чтобы мы сейчас же шли ужинать, иначе они там все съедят и мы останемся «несолоно хлебавши».

В кухне, словно бы в давние пещерные времена, чадила, потрескивая, лучина. От колеблющегося красноватого пламени тени на стенах от сидящих за столом людей шевелились, будто живые. Аромат вареного теста (на ужин была домашняя лапша, которую мама с Симой громко переименовали в «спагетти по-итальянски») смешивался с горьковатым запахом дыма.

Джонни отказался от самозваных «спагетти», ел только груши. Нынче растущая возле нашего крыльца старая груша принесла щедрый урожай. Вчера Миша с Леонидом по приказанию Шмидта отнесли в панский дом две большие «с верхом» корзины отборных груш, а остальными, еще висящими на ветках плодами старая фрау милостиво разрешила пользоваться нам. Разговор опять шел о событиях на фронтах. Джонни высказал предположение, что, вероятно, советское руководство задалось целью покончить с фашистской Германией еще до наступления зимы. Ведь неспроста фрицы роют уже у себя окопы.

Внезапно вспыхнула под потолком лампочка (наконец-то взбалмошный Шмидт одумался). Яркий свет на мгновенье ослепил глаза, заставил всех зажмуриться. Нинка, выскочив с радостным визгом из-за стола, дунула на лучину. Мигнув, пламя нехотя погасло, но молочно-голубой дымок еще долго вился над обгорелой, хрупкой, мерцающей красными искорками щепой.

Джонни, извинившись, поднялся из-за стола. Пора. Миша с Юзефом напихали ему во все карманы груш, а Лешка, выглянув на дорогу, дал знак – все спокойно. В коридоре, прощаясь, Джон, словно бы внезапно вспомнив, спросил у меня:

– Да… Хотел узнать… Ты получила что-нибудь от Роберта?

– Нет. Пока нет.

По-моему, он обрадовался, но тут же спохватился, состроив соответствующую мину, принялся говорить какие-то утешительные слова: «Знаешь, я тоже пока ничего не получил. Но ты не огорчайся: если он угодил в какой-то лагерь – писать оттуда очень сложно, даже невозможно».

Надо же. Вздумал успокаивать. А я и не огорчаюсь. Еще чего! Хотя, если уж совсем-совсем по-честному, гордость моя, конечно, задета. Прошло три месяца, а от пылкого влюбленного ирландца – ни строчки. Неужели и в самом деле нет у него ни малейшей возможности дать знать о себе? Или уже забыл? Как говорят: «С глаз долой – из сердца вон…»