Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Он быстро направился в сад, где у них был небольшой пруд для поливки цветов, сняв башмаки и засучив до колен брюки, залез в воду. Пошарив руками в прибрежной тине, он вскоре вытащил оттуда пузатую буро-зеленую лягушку, которую и втиснул в коробочку, предварительно вытряхнув из нее все картинки и лепестки. Джон знал, что делал: ведь его неверная возлюбленная больше всего на свете боялась лягушек.

Матильда уже была возле лодки, с удивлением, в смущении и в некоторой растерянности смотрела на приближающегося, взъерошенного, с алыми пятнами на щеках Джона.

– Привет! – сказал он, криво улыбаясь, и протянул ей коробку. – Это тебе от Гарри… Просил меня передать. Он придет немного позднее. – И, видя, что она все еще не может оправиться от смущения, добавил как можно радушнее: – Ну, чего ты? Открой же ее.

Не подозревающая подвоха Матильда с любопытством развязала ленту, подняла крышку и…

Впрочем, что произошло дальше, Джонни не рассказал, полагая, видимо, что всем понятно и так.

За тот проступок отец, к величайшему удивлению Джона, не наказал его, даже не сказал ни слова, хотя – он знал это – у него с матерью был долгий разговор по поводу его безрассудного поведения. Но зато мама…

– Она пришла ко мне среди ночи в темную комнату и, пока я не уснул, уткнувшись в ее теплый бок, сидела на краю моей постели – гладила мои волосы, утирала обильные слезы и успокаивала, что все на свете не так плохо, как мне кажется, что завтра снова взойдет солнце и расцветут цветы, что жизнь, несмотря ни на что, прекрасна, а еще что встречу я когда-нибудь свою Матильду и что непременно буду счастлив в своей судьбе. Моя мама вообще удивительный человек, – с легким вздохом сказал Джонни. – Никто не понимает меня так, как она. Теперь, став взрослым, я часто поражаюсь ее безмерной терпимости: ведь сколько, бывало, я досаждал и ей, и отцу своими дурацкими выходками – а она ни разу не повысила на меня голос. Ни разу.

– Ну а что же сталось с той Матильдой? – спросила я с неприязненным, ревнивым чувством к незнакомой мне девчонке.

– Ничего, – ответил с улыбкой Джон. – По-прежнему жива и здорова и даже живет на той же улице, правда, в другом доме. Теперь мы с ней что-то наподобие близких родственников. Два года назад она вышла замуж за Гарри, он приезжал тогда в отпуск с фронта. Мне они написали об этом. Вообще-то, мы часто переписываемся. Сейчас у них растет малышка – сын… Тогда Матильда, – Джон засмеялся, – тогда она здорово рассердилась на меня, наверное, целый год не разговаривала со мной, просто не замечала. Но потом, уже много позднее, мы стали друзьями. Хотя мне иногда казалось, что она все еще не может забыть ту злосчастную лягушку. Наверное, и теперь еще помнит.

В общем, как я уже сказала, вечер прошел удивительно хорошо и очень как-то по-дружески. Джон ушел вместе с Яном, Зигмундом и Галей, мы с Юзефом немного проводили их. Словом, все было бы о’кей, но, как я и предчувствовала, «каплю дегтя» внесла позднее мама.

– Ну что, сходила к Степану? – с ехидством в голосе, упирая на слово «сходила», сказала она мне, когда мы на несколько минут остались с нею вдвоем в кухне. На протяжении этих двух недель, когда Джонни не приходил к нам, она была и приветлива, и добра, а вот теперь опять показала характер, выпустила коготки.

– Сходила, – ответила я как можно терпимее и попыталась было обнять ее, непримиримо дернувшуюся, за плечи. – Знаешь, мама, если бы я не пошла туда, Джон все равно пришел бы сегодня к нам. Он сразу сказал это… Не понимаю, – добавила я с горечью, – чего ты злишься? Я же тебе уже говорила не раз, что у нас с ним чисто дружеские отношения. Ну, что плохого в том, что он приходит к нам?

– Все плохо! – отрезала мама и раздраженно добавила: – Знаю я, во что выливаются эти «дружеские отношения». Разве я не вижу, как он смотрит на тебя, разве не замечала, как ты изводилась в эти две недели? Ох, смотри, моя милочка, не испорти себе жизнь этими «дружескими отношениями». Война уже скоро окончится, если останемся живы – вернемся в Россию. А уж там…

Юзеф, стукнув в дверь, с любопытством покосившись на нас, проследовал в свою «спальню», и, к моему великому облегчению и к досаде, разговор остался незавершенным… Господи, ну что она опять выдумывает, чего боится? Неужели в своих ревнивых подозрениях она додумалась до того, что я смогу когда-либо отказаться от России? Если это так – как же она обижает меня! Даже и не обижает – оскорбляет! Неужели она, самый родной мне человек, не видит, не понимает, что для меня Россия – это моя вечная любовь и надежда, моя вечная боль и тревога, что на всем белом свете не найдется для меня земли светлей, родней и желанней, чем моя российская земля, и что – ах, как прав был Павел Аристархович! – что любовь к ней, к России, безусловно, замешана с рождения и в моей русской крови. Как же она, моя мать, может не видеть, не знать этого? Эх…