Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Светленькая. Та, что пониже росточком. Так что главное, сынок, что бы ни случилось, – чувствуй себя уверенно…

– А можешь, браток, ко мне в Уфу податься, – неожиданно громко, ясным голосом произносит только что громко всхрапнувший рыжеусый. – У нас хата большая, и старухи моей нет на свете добрее. Собственных детей не нажили, так будешь для нас хошь сыном, хошь братом.

Я слушаю тихий разговор мамы с инвалидом и не перестаю удивляться ее несусветной фантазии. Откуда вдруг взялся безногий двоюродный брат? Да во всей нашей родне нет не только ни одного инвалида на протезе, а даже просто хромающего. И на гармошке, вернее, на баяне, играет лишь один из многочисленных маминых племянников, так и он – на обеих ногах, совершенно здоровый. По крайней мере, оставался таким до начала войны. Наверное, думается мне, подобная ложь и зовется «ложью во спасение».

Теперь уже все в вагоне спят. Спит, откинув голову к стене, голубоглазый инвалид. Сейчас его лицо кажется мне спокойным, умиротворенным. Спят, закидывая попеременно друг на друга то руки, то ноги, оба безотцовщины, потомки неунывающего французского Гавроша и английского бродяжки Оливера Твиста – ныне российские граждане Петя и Коля. Спит в неудобной позе, опершись спиной о дверной выступ, моя догадливая мама. Мощно храпит, приткнувшись к многочисленным тюкам, принадлежащим неведомым мне командирским сиротам, рыжеусый Петр Петрович. Катерине, видимо, надоело бесконечное ляганье мальчишек, и она улеглась прямо на пол, потеснив толстую тетку и ее большеголового племянника, которых военная разруха погнала в дальний путь, неизвестно к кому и неизвестно куда. Спят, посапывая носами, неунывающие «соломенные вдовицы» Татьяна и Полина. Сладко спит рядом со мной, уткнувшись темноволосой головой в стенку, Руфа.

Одной мне не спится. Не спится – и все тут… Да и как можно спать, когда я еду, еду, еду домой! Ведь я еду в Россию! В Россию!

Я не везу с собой никакого богатства. Все мои «трофеи» – это подаренное однажды чубатым солдатом «приданое» – немецкие пододеяльник и простыня с вышитыми непонятными вензелями, а также крепдешиновое платье в мелких разноцветных листочках по серому полю и эффектная, светло-голубая шелковая кофта с рядом прозрачных стеклянных пуговиц… Сознаюсь, при виде огромных тюков, чемоданов, баулов, что распиханы повсюду в вагоне, у меня тоже мелькнула было однажды корыстолюбивая мысль – а может, зря мы с Руфкой так погордились, не набрали с собой, как другие, немецкого барахла? Ведь, как сказал рыжеусый, при нашей нынешней нищете и бедности что-то можно было бы продать, что-то обменять, а что-то перешить. Тем более что и нитки у обеих имеются – шелковые, разноцветные, подаренные тем же чубатым грубияном, нитки, которые не захотел украсть у меня даже вшивый цыганистый тип. Но эта мысль сразу же исчезла: ах, не надо мне ничего чужого! Права мама: голова на плечах есть, руки-ноги целы – все у нас когда-нибудь будет, всего сами добьемся… Главное – я еду домой! Ведь это не сон – я еду наконец в Россию!

Итак, я не волоку за собой никакого богатства, зато везу свою немеркнущую память. Понимаю, что выразилась ужасно высокопарно, но это так. Память моя останется немеркнущей. Я никогда не забуду никого из тех людей, с кем была рядом все эти три долгих года в неволе. Никогда и никого… Я никогда не забуду тебя, Аркадий, вас, дорогой дядя Саша, тебя, милый, добрый, влюбленный ирландский парень Роберт, тебя, безвременно поседевший в фашистских застенках, отважный французский моряк Роже, тебя, славный будущий польский турист Юзеф, а также вас, мои итальянские друзья Джованни с Кончиттой.

Я никогда не забуду Василия, Михаила (от Бангера), что так и не дождался светлого дня освобождения, моего названого брата Мишу, нашего глубоко уважаемого «бывшего» соотечественника Павла Аристарховича, а еще русского, с русским сердцем мальчика Юру, чья судьба заплутала на чужих, нерусских дорогах. Мне почему-то кажется, я даже твердо уверена в том, что ты, Юра, никогда ранее не знавший Россию, в конце концов тоже обретешь ее как свою единственную Родину.

Конечно, я не забуду и тебя – «хозяин» Адольф Шмидт, твою высокомерную дочь Клару и вашу верную, чутко держащую «нос по ветру» холопку – «немку из народа» Линду, но только воспоминания эти будут тягостными, недобрыми. Я знаю, что не скоро сотрутся из памяти бесправная, кабальная жизнь, перенесенные унижения и издевательства. И наверное, в своей России я еще не раз, цепенея от страха, ненависти и бессилия, буду видеть по ночам твою, Адольф-второй, искаженную от ярости физиономию, слышать твой громогласный ор, а просыпаясь, с чувством великого-великого облегчения сознавать, что это сон, к счастью, только сон.