Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

И Татьяна с Полинкой тоже рассказали наконец о себе. Вернее, говорила за двоих одна Татьяна… Полинке с рождением ребенка еще более-менее подфартило. Она работала у бауера, в поместье, а там семья польских фольксдейтчей батрачила, где старуха, мать поляка, с внуком нянчилась. Она вызвалась заодно и за Коленькой днем присматривать, пока Полинка в поле работала… А вот ей, Тане, в этом смысле меньше повезло: Петьке едва исполнилось три месяца, как его отобрали от нее в детский приют. Она работала на химическом заводе и каждое воскресенье, благо приют находился в этом же городе, навещала сына. А когда наши войска подошли в начале февраля уже совсем близко, пришла в последний раз в приют и попросту выкрала оттуда Петеньку. Приготовила заранее одежду, сапожки, и – приветик!..

– И тебя никто не остановил, не вернул? – недоверчиво спросила Катерина. – Я слышала, что, уж если ребенок «восточницы» попал в приют, он навсегда лишался матери.

– Не-а, – ответила Татьяна. – Если бы это случилось раньше, может быть, и вернули бы и побили вдобавок, а в то время им, видно, не до этого было. Успеть самим бы ноги унести.

– А где твой муж? – не унималась с расспросами Катерина. – Отец Петьки теперь где?

– Мой муж – объелся груш, – весело сказала Танька и засмеялась. – У Польки, кстати, тоже объелся. Вот такие, знаешь, они у нас прожорливые оказались… Словом, нету их. Испарились. – Легонько вздохнув, Татьяна добавила: – А впрочем, и не нужны они нам, эти «мужья», верно, Полинка? Если найдется когда хороший человек, – тут она украдкой стрельнула взглядом в голубоглазого инвалида, – примет и мальчонку моего за сына. А не найдется такой – не больно-то и убиваться станем, как-нибудь одни проживем, поднимем своих сыночков собственными руками.

Молчаливый инвалид тоже слегка приоткрылся, скупо рассказал о себе. Воевал на Первом Белорусском. В конце сорок третьего ранило. Очень неудачно. Пуля раздробила коленный сустав. Врачи пытались сберечь ногу, но началась гангрена. Трижды оперировали, теперь вот выписали из госпиталя. Сейчас едет домой, в Рыбинск…

– Мама-то, небось, рада вас встретить. Небось, ждет недождется сыночка, – уважительно сказала, свесившись с полки, Татьяна.

– Мамы у меня нет, – не поднимая головы, ответил инвалид. – Она умерла, когда я еще в третий класс ходил. Такая нелепая история вышла – поехала в деревню навестить моих деда с бабкой и отравилась там грибами. Отец тоже еще до войны умер… Я в семье своей старшей сестры жил, оттуда и на фронт пошел.

– Ну, так все равно, сестра будет вам рада, – ведь, подумать только, родной брат с войны вернулся! – не унималась Татьяна. – Наверное, на вокзал всей семьей встречать вас придут.

– Не придут. Они ничего не знают обо мне, – тихо ответил инвалид. – Я не писал им. С того самого дня… Как ранило. Наверное, думают, что меня уже нет. Что убит я…

– А вот это ты зря, сынок, так поступил, – с укором сказала мама. – Зря не писал. Ведь сестра она тебе – родная кровь. Как же ты не подумал об этом? Она, верно, извелась вся, безвременно оплакивая тебя. Нехорошо ты поступил…

В вагоне уже почти все угомонились, а мама все еще вполголоса разговаривает с парнем.

– Главное, ты не должен чувствовать себя ущербным, обойденным жизнью, – внушает она. – Вот я расскажу тебе сейчас одну историю, ты поймешь, как много значит для человека сильная воля… Моего двоюродного брата однажды тоже наподобие тебя покалечило – работал в колхозе на жнейке, по неосторожности отрезало ему ногу… Ты думаешь, он сник? Упал духом? Ничуть! Как был первым весельчаком и заводилой в деревне, таким и остался… Протез ему врачи поставили, так он даже плясал на праздниках.

– Как ему отрезало-то? – заинтересованно спросил инвалид. – Наверное, совсем немного – лишь до колена, раз даже плясать мог.

– Не до колена, а точно как у тебя, – ответствовала мама. – Сперва, правда, срез ниже голышки был, а потом «антонов огонь» развился. После этого и вовсе откромсали по самый пах… Нет, он не унывал, не ударился в панику. Хотя и на скрипучем протезе, а все равно по деревне гоголем ходил. Не поверишь – первую красавицу за себя сосватал, и она с радостью за него пошла. На гармошке играл – заслушаешься! Бывало, выйдет летом под вечер на скамеечку, растянет меха – полдеревни сразу сбежится.

– Я тоже умею… На баяне, – смущаясь, произнес парень. – До войны в музыкальный кружок ходил. Сеструха гоняла. Ей очень нравилось.

– Ну вот, видишь! Видишь – какой ты! Наберись только терпения. Теперь не такие врачи, как раньше были, – смастерят для тебя протез – лучше живой ноги бегать станет. А если, мало ли… Если что с твоей сестрой случилось – ведь столько времени утекло, – тогда приезжай, сынок, к нам, в Ленинград. Я адрес тебе скажу. У меня тоже три сына на фронте – вернутся домой живыми – братьями тебе будут. И дочка моя тоже сестрой станет, вон она на той полке лежит…

– Которая ваша дочка? – понизив голос, с легкой заинтересованностью спрашивает инвалид. – Их две там… С темными волосами или светленькая?