Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Надо, чтоб хотелось! – настойчиво сказала мама, решительно всовывая в тонкие белые пальцы парня кусок хлеба. – Надо, сынок, не кручиниться, а есть. У тебя еще вся жизнь впереди.

– И-йех! – выкрикнул вдруг с каким-то непонятным, радостным азартом рыжеусый. И, встав на лавку, потянулся руками к верхней полке. – Вместе, мать, – так вместе! Как говорят: раз пошла такая пьянка – режь последнего быка!.. Вот жаль только – пьянки не получится – шнапсу нету. – Вытащив с полки пузатую котомку, он извлек из нее хлеб, шмат бело-розового сала, целый круг буро-коричневой колбасы, а также двухлитровую банку с плотно уложенными в ней небольшими зелено-желтыми огурцами. Отрезав ломоть хлеба, положил на него толстый кусок сала, а сверху еще кругляш восхитительно пахнущей чесноком колбасы и лоснящийся от рассола огурец, тоже протянул его инвалиду: – Держи, браток! Тебе и в самом деле не журиться теперь надо, а о дальнейшей своей жизни думать. – Он окинул взглядом полки. – А вы, девчата, почто не слезаете? Уж коли решили вместе – давайте присоединяйтесь тоже.

– Мы, пожалуй, здесь останемся, – ответила за всех четверых, сглотнув слюну, Руфина. – Спустимся вниз – сразу тесно станет. Подайте нам, пожалуйста, сюда что-нибудь вкусненькое…

– Вот тебе не следовало бы ничего давать! – притворно сердито сказала мне мама, протягивая наверх куски хлеба с гороховым пюре, салом и огурцами. – И тебе, Катерина, кстати, тоже… Вы обе уже успели хорошо поужинать. Поужинать-то – поужинали, а вот капитана с его обещанными солдатами все равно проворонили. – И добавила с легкой усмешкой в голосе: – Ладно хоть не весь рукав еще оторвала. – (Господи, догадалась она, что ли, о моем проворном, постыдном бегстве?)

При сытых желудках потянуло на разговоры. Где это я читала или слышала, что самыми искренними, самыми задушевными собеседниками часто бывают совершенно незнакомые ранее дорожные попутчики? Печальную историю поведала толстая тетка. Она всю жизнь прожила в пограничном селе под Брестом. В июне сорок первого года к ней приехала погостить на лето из Курска младшая сестра со своим сынишкой. А тут – война… В первый же день сестру убило осколком снаряда, а они с мальчишкой выжили, скрывались в лесу, мыкались по землянкам… Недавно ей передали из сельсовета письмо на имя убитой сестры. Пишет свояченица о том, что муж Марии – так звали сестру – на третьем месяце войны был тяжело ранен, лежал в госпитале в Уфе, а сейчас снова отправился на фронт. Мол, после выздоровления заезжал домой, в Курск, очень сильно переживал, что от Марии нет никакой весточки… Так вот, теперь они с Гришунькой решили отправиться туда, в Курск. Все равно здесь жить негде – дом их разрушен, и родных никого не осталось… Только в одном сумление берет – письмо-то это уж больно давно написано – еще в сентябре сорок третьего. И где оно плутало столько времени – один Господь Бог ведает… Вот и пребывают они теперь в расстройстве – а правильно ли поступили, что тронулись с места? Может, и там, в Курске, теперь уже никого нет и отец Гришуньки тоже убит…

Свою историю рассказал рыжеусый.

– Вы все наверняка решили, что я жлоб либо спекулянт какой, что много немецкого трофейного барахла за собой тащу, а я вовсе никогда им не был и быть не собираюсь, – примерно так начал он. – Все эти вещи, что в чемоданах и мешках, – не мои, и я их не для себя набрал, а для малых сирот, что остались после смерти моего дорогого командира…

По словам рыжеусого, большим воинским начальником был его командир, а человечности и справедливости в нем с избытком на всех хватало. Безмерно жаль, что убили полковника фашисты, а пуще всего он, рыжеусый, себя казнит в его смерти. Уже в Пруссии это случилось, в конце января. В одной машине ехали, он вестовым при нем был. Шальная мина разорвалась – командира сразу насмерть, а его лишь слегка царапнуло в шею да еще немного контузило. На похороны из госпиталя сбежал, правда, речь маленько испортилась – заикался сильно. Сам наиглавнейший главнокомандующий над гробом командира высокие слова говорил: мол, молодой, талантливый был, далеко вперед продвинулся бы…

Двое детишек и увечная жинка у командира остались. Она до войны артисткой выступала, в концертах на роялях играла, а осенью сорок первого на оборонных работах руку себе повредила, теперь профессии лишилась… Вот для них он и тащит сейчас эти шмотки, для них старается, потому что так располагает: что продадут, что выменяют, а что при нынешней бедности и перешить можно… Однажды командир, когда еще живой был, сказал ему, словно бы близкую смерть предчувствуя: если со мной что случится, ты, Петр Петрович, не оставляй моих, позаботься о них… Вот он, рыжеусый Петр Петрович, и запомнил эти слова. Ему-то самому что надо? Ничего! Жив остался – и хорошо. Он сам – бездетный, старуха письма пишет, стало быть, жива, здорова. Сейчас вернется – дом маленько подправит – крыша там прохудилась – доживать старость будут. А молодым теперь, в военную разруху, много надо, ой как много! Попробуй подними малых деток на одних-то руках…