Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

И вот над головами орущих пассажиров вплыли в окно друг за другом испуганно барахтающиеся руками и ногами мои отважные «пограничники» Петя и Коля. Следом снова посыпалась лавина вещей. А потом наконец, к великому нашему облегчению, и Таня с Полиной, одновременно плачущие и смеющиеся, показались в дверях вагона… А когда наконец-таки набитый до отказа разношерстной людской массой наш состав тронулся в путь, а те, кто остался на перроне, понуро и раздосадованно смотрели нам вслед, а потом так же понуро потащились, волоча за собой узлы, чемоданы и кошелки обратно, в здание вокзала, – вот лишь тогда мы, оказавшиеся в вагоне счастливчики, смогли в полной мере осознать свое счастье. И все разом как-то удивительно подобрели, отмякли сердцами, прониклись друг к другу вниманием и даже заботой.

Первые минуты повсюду царит лихорадочная суета, потом все постепенно успокоилось, угомонилось, утихомирилось. Уложены, рассованы, распиханы по углам, под лавками, по полкам вещи, и в вагоне вроде сразу стало просторнее. Плотная вначале людская стена в проходе между купе тоже как-то незаметно рассосалась, растворилась. И вот уже кто-то из наиболее расторопных пробирается, обходя сидящих и лежащих на полу людей, с помятыми жестяными чайниками к выставленному в конце вагона черному, закопченному баку – «за кипяточком», а кто-то из заядлых картежников уже достал из кармана замусоленную колоду и, сидя на задрипанном сундучке, громогласно созывает будущих партнеров.

В нашем отсеке тоже постепенно установился относительный порядок – каждый разместился по своему усмотрению и, конечно, в соответствии с имеющимися возможностями. Мама, Катерина, а с ними и оба мальчишки заняли нижнюю левую скамейку. Свои узлы сложили в одном конце лавки – они заменят ребятам постели (мама, конечно же, не выбросила наш узел, как я ей велела, самоотверженно дотащила его до вагона). Напротив них прикорнул в углу, возле окна, по-видимому, севший в поезд на предыдущей станции инвалид. Одна штанина у него подвернута выше колена и, наверное, заколота булавкой или подвязана бечевой. Костыли стоят тут же, в углу, тощий рюкзак небрежно брошен рядом. Несмотря на царящий вокруг шум и гвалт, он сидит неподвижно, уткнувшись подбородком в поднятый воротник шинели, и его молодое бледное лицо кажется мне несчастным и гордым.

Сосед инвалида по лавке, рыжеусый, краснолицый, коренастый, с повязанной грязным бинтом шеей, в полинялой, с темными от пота пятнами под мышками и на спине, гимнастерке, – тот самый, что по моей просьбе открывал и затем закрывал окно, – по-хозяйски долго и основательно устраивается на своем месте с бесчисленными тюками, чемоданами, мешками. Он заполнил ими уже все верхние полки под потолком и теперь складывает разъезжающимися штабелями в углу лавки и на полу.

Толстая тетка, – по-моему, это она несколько раз чувствительно больно ударила меня своим кулаком по руке, пока я тащила в вагон маму, – запихав наконец объемистый мешок и корзину под лавку, сидит теперь возле ноги инвалида на поставленном на пол обшарпанном сундучке, праздно опустив на плечи цветастый платок и сложив на коленях темные узловатые руки. Мальчонка, лет тринадцати-четырнадцати, худой и большеголовый, пристроился рядом и ест картофельную ватрушку. Крошки прилипают к губам, он аккуратно слизывает их, а заодно бережно подбирает языком с грязной ладошки, которую держит внизу лодочкой.

Заглянув вниз (мы с Руфиной расположились на верхней полке – над инвалидом и рыжеусым, а Полина с Татьяной – напротив нас), я увидела замурзанные лица Коли и Пети, которые, приоткрыв рты, с напряженным вниманием следили за каждым движением большеголового.

– Давайте и мы перекусим немного, – сказала мама, заметив, видимо, тоже голодные взгляды мальчишек. – Товарищ, у вас найдется нож? – обратилась она к рыжеусому. – Откройте, пожалуйста, консервы.

Миг, и красивая, с ярко-зелеными стручками и с оранжево-красной бычьей рогатой мордой банка оказалась вскрыта. В ней обнаружилось кисло-сладкое – истинно в немецком вкусе – гороховое пюре с маленькими, невзрачными кусочками мяса. Отрезав по ломтю хлеба, мама положила сверху слой зеленовато-серой массы, подала мальчишкам, и те сразу принялись есть, тоже подставив внизу лодочкой свободные ладошки. И тотчас же на них стали смотреть с таким же напряжением в лице и большеголовый мальчонка, и толстая тетка, и даже рыжеусый. И только один инвалид по-прежнему сидел неподвижно, закрыв глаза, делая вид, что спит.

– Давайте присаживайтесь все к нам, – радушно, как это делала всегда, предложила вдруг мама. – Ведь нам теперь долго быть вместе, чего уж сторониться-то друг друга… Давайте придвигайтесь ближе. – Она осторожно тронула за рукав шинели инвалида. – Сынок, поешь с нами. Наверное, ведь тоже голоден. Теперь мы, слава Богу, по родной стране едем, уж всяко не пропадем.

– Спасибо. – Инвалид наконец-то поднял голову. У него оказались ярко-голубые, затемненные длинными, пушистыми ресницами глаза, худое нервное лицо. – Спасибо, мамаша… Мне, честно, не хочется.