Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Не замедлило сказаться и второе неприятное чувство. Поднимаясь по неосвещенной, скрипучей лестнице, капитан крепко держал меня за руку. Вот он остановился перед знакомой дверью, свободной рукой полез в карман шинели. Раздался характерный металлический звук вставляемого в скважину замка ключа. И тут меня осенило: ведь если он открывает ключом дверь – там, в квартире, сейчас никого нет. Комната, где находится портрет красивой, падшей женщины, жены капитана, пуста. Только теперь я вспомнила, как перед самым нашим уходом из дома капитан что-то негромко, повелительно сказал своему вестовому, а тот – добродушный, домашний дядька – со скабрезной ухмылкой согласно кивнул в ответ. Тогда меня что-то неприятно задело, но я не придала этому эпизоду значения. А теперь догадалась – капитан просто приказал денщику уйти, исчезнуть из дома, так как знал, был уверен, что опять приведет меня сюда… Идиотка! Кретинка чертова! Не раздумывая больше ни секунды, я с силой рванулась прочь. Что-то гулко треснуло в рукаве. Рискуя сломать себе шею, я неслась по шатким ступенькам вниз, а позади раздавалось приглушенно-шипящее:

– Куда вы? Подождите! Постойте! Остановись же, дура! Ну, раз так – то и катись ко всем чертям!

И еще раз пришлось услышать мне весьма нелестное, но, несомненно, справедливое на сей раз выражение в свой адрес:

– Беги скорей, дуреха, и никогда больше не появляйся здесь, – угрюмо произнес часовой, проворно пропуская меня через «вертушку», и добавил совсем уж непочтительное, правда, в другой адрес: – Водит тут, козел, всяких…

Маме я, конечно, ничего не сказала об этом происшествии – не хватает только, чтобы она еще и здесь принялась читать мне свои морали о девичьем достоинстве и чести, а на ее сердитый, недоуменный вопрос – где я умудрилась испортить «вещь», оторвала почти половину проймы рукава? – коротко соврала, что зацепилась нечаянно за торчащий из полуразрушенной стены штырь, когда ходила с капитаном к начальнику станции.

– Так поможет он нам или нет? – недовольно спросила мама, подозрительно глядя на меня. – Куда он теперь исчез, этот «обещалкин»?

– По-моему, у капитана внезапно разболелась голова, или его куда-то вызвали, и он отправился по своим делам, – невозмутимо сказала я. – Полагаю, нам следует рассчитывать только на свои силы. Вот подождем еще немного, и надо отправляться на перрон… – В самом деле – время близится. Как мне теперь ясно – «коридора» для нас никто тут не выстроит. Так что надеемся только на себя. Помоги нам еще раз, Господи!

26–27 марта Ночь

Мы едем, едем в Россию! Мы едем домой! Наконец-то! Сейчас, вспоминая недавнюю посадку в поезд, я просто не могу себе представить, как же нам все-таки удалось пробиться сквозь эту агрессивно-враждебную, плотную толпу нетерпеливых пассажиров. Наверное, помогло отчаянное желание во что бы то ни стало уехать. А может, и злость еще помогла – мол, не больно-то ты задавайся, капитан-«обещалкин», и без твоих дюжих солдат справимся.

Словом, когда к забитому народом перрону подошел, натруженно громыхая, уже почти наполовину заполненный состав, я, неожиданно для себя, оказалась в первых рядах распаренной, взъерошенной, азартно матюгающейся людской массы. Следом за мною пробиралась, забыв на время о своих болях, усиленно работающая локтями Руфина. Уже с подножки тамбура, оглянувшись, я увидела позади, через несколько голов, отчаянно барахтающуюся в толпе маму, в съехавшем на сторону платке, прижимающую к груди помятый узел. Поставив свою сумку к стене тамбура и подперев ее для сохранности ногой, я, ухватившись одной рукой за металлический поручень, вторую, перегнувшись, протянула маме, перегородив, таким образом, путь ближним, атакующим подступы к вагону людям.

– Давай хватайся!.. Брось этот узел! Брось, тебе говорят!.. Держись крепче! Ну… Ну, подтягивайся же! Давай сюда!.. Товарищи! – орала я. – Имейте же совесть! Дайте пройти женщине!.. Что вы, тетка, черт подери, делаете?! Ведь больно… Товарищи, пропустите! Раздавите же человека…

Когда мы все трое, а за нами и Катерина, несказанно счастливые, но еще не в полной мере осознавшие свое счастье, изрядно помятые и растрепанные, оказались наконец в ближнем от вагонной двери купе, – увидели в окно страшно расстроенных, чуть ли не плачущих Полину с Татьяной, что бестолково бегали с детьми и с узлами вдоль вагона.

– Пожалуйста, помогите опустить стекло, – попросила я ближайшего, возившегося с тюками соседа.

Рама с треском опустилась, и тотчас в окно посыпались с перрона чьи-то с ободранными углами чемоданы, кошелки, узлы.

– Вещи – потом!! Сначала – детей! – войдя в командирский раж, продолжала распоряжаться я, выталкивая назад помятые кули и мешки. – Товарищи, поймите же – детей можно запросто затоптать ногами!.. Поля, Танька, давайте сюда пацанов!