Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Взгляд лейтенанта строг, а меня тотчас охватывает чувство тоскливого смятения. Ведь передо мной снова и внезапно возникла реальная угроза отсрочки (возможно, длительной – на несколько месяцев) свидания с родными местами. Я уже не смогу, как до этого момента верилось, буквально через несколько считаных дней распахнуть знакомую до мельчайших подробностей дверь в отчий дом (если, конечно, этот мой отчий дом еще сохранился), не смогу постоять с замирающим сердцем на своей любимой поляне под стройными тополями, не смогу, наконец, побывать, как беспрерывно в течение трех лет мечталось, и в своей старенькой школе, посидеть в одиночестве, сдерживая слезы радости и печали, на своей предпоследней парте, где на оборотной стороне откидной крышки среди нескольких наивных откровений рукой ехидного Вовки Ткаченко выцарапана перочинным ножом в левом углу корявая, касающаяся непосредственно моей персоны надпись: «В. Ф. + Н. О. = любовь» – и где через узкую темную щель перечитано тайком от учительских глаз за восемь лет учебы столько разных по захватывающему интересу «посторонних» книг, одолженных «ненадолго» у кого-либо из ребят или девчонок.

Все эти мысли вихрем проносятся в голове, и я подавленно молчу. В самом деле, могу ли я, недавняя «восточная рабыня», кстати наверняка считающаяся все эти годы на Родине потенциальной преступницей и еще не прощенная ни своей страной, ни народом, – могу ли, вправе ли я отказаться от столь лестного для любой «остарбайтерин» предложения – быть зачисленной без излишних проволочек в армейские ряды, оказаться даже в какой-то степени вровень с гордыми, не замечающими нас, отверженных, фронтовичками?

Так что же делать, что ответить мне ожидающему в нетерпеливом молчании лейтенанту? Пока в голосе моего собеседника явно слышатся нотки сочувствия и доброжелательности, но, скажи я сейчас «нет», и не исключено, что снова будут произнесены уже недавно услышанные мною справедливые слова о моем долге перед Родиной. «Что, разве вы не осознали еще этот свой долг помочь в трудный момент Родине?» – отчужденно скажет суровый лейтенант, и в его голосе не останется уже и тени от былой доброжелательности и сочувствия.

И тут опять мне пособила услужливая память. Стыдясь собственного малодушия, она угодливо высветила передо мной услышанную в первый же день освобождения фразу: «Не рвитесь вы, девчата, в армию, а разъезжайтесь-ка лучше по домам, в Россию. Там работы теперь – навалом и, пожалуй, не менее, а даже, может быть, более важной, чем сейчас здесь, на фронте…» В самом деле, с облегчением думаю я, зачем мне сейчас армия и так ли уж нужна ей я? Наверное, седеющий подполковник прав: война не сегодня завтра закончится, а от таких, как я, вряд ли будет какой прок. Ведь я даже не умею держать в руках винтовку, не то что стрелять из нее. А быть писарем при комендатуре, корпеть над бумажками в то время, когда полуразрушенная Россия так нуждается в рабочих руках. Надеюсь, в том числе и в моих, вынуждаемых долгие месяцы трудиться на врага, виноватых руках. И я ведь так уже уверилась, что бесконечно долгая дорога домой наконец-то приближается к своему финишу. Так уже уверилась… Так что же – снова непредвиденная отсрочка, опять крушение надежд? Это схоже с тем, как если бы разогнавшийся на полном ходу поезд заставили с маху, без малейшего даже торможения, повернуть вспять. Он тотчас рассыпался бы, полетел под откос бесформенными обломками.

– Я не могу остаться. Поймите меня, – сбивчиво и виновато отвечаю я лейтенанту. – Пожалуйста, не сердитесь и поймите меня… Ведь в России теперь большие трудности… Мне просто необходимо быть сейчас там. Просто необходимо. К тому же я так давно не была дома, так ужасно долго…

Лейтенант хмурится, затем не без досады прерывает меня: «Ладно. Поезжайте. Я постараюсь помочь вам быстрей получить пропуска. Сам похлопочу. Возможно, сегодня же получите».

Мартовское солнце уже стояло высоко, когда я вышла из здания комендатуры. Ночной ледок успел растаять, и в каждой лужице ослепительно сверкало по маленькому солнцу. Отчаянно галдели в кустах сирени возле крыльца воробьи, еще какие-то пичуги. Прогромыхал мимо по булыжникам, сидя впереди водовозной бочки, пожилой боец, ухмыляясь в сивые усы чему-то своему, затаенному. Несколько девушек-репатрианток с пустыми ведрами и швабрами прошли, весело переговариваясь, вслед за молоденьким бойцом в соседний дом, где размещался солдатский клуб, по-видимому, на генеральную уборку. День, по-весеннему беспокойный и радостный, уже давно шагал по земле.

Мама, конечно же, ждала меня возле крыльца. Я с маху обняла ее, закружила по мостовой.

– Все!! Мы едем наконец-таки домой! Тот, кто меня допрашивал, обещал сегодня же оформить документы! Мама, ты слышишь – мы едем домой!

26 марта