Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Здесь! – перехваченным от волнения голосом произнесла я и, прихватив одежду, неуклюже спустилась в темноте вниз. Ко мне приближалось по проходу красно-желтое пламя факела. Я увидела в отблесках света молодое, строгое лицо, солдатские погоны.

– Вы будете Вера Павловна Федорова?

– Да, – ответила я с прыгающим возле горла сердцем.

– Одевайтесь и следуйте за мной.

С трудом сдерживая противную, мелкую дрожь, я натянула на себя юбку, надела свитер, наскоро пригладила волосы. Проснувшаяся от наших голосов мама сразу заволновалась:

– Почему вызывают ночью? Разве нельзя подождать до утра? – Она тоже принялась торопливо одеваться. – Я пойду с тобой!

Солдат бесстрастно заметил: «Вам нельзя. Вызывают ее одну. Вы оставайтесь здесь».

Мама окончательно расстроилась. Она хватала меня за руки дрожащими пальцами, сбивчиво говорила что-то про осторожность и осмотрительность.

Солдат, покачивая факелом, смотрел на нас и вдруг улыбнулся: «Да что вы так волнуетесь, мамаша? Ведь не маленькая же она».

Ах, не понимал, видно, солдат, что вот это-то обстоятельство больше всего и волновало мою беспокойную «мамашу». Да и меня, признаюсь, тоже. Эх, была бы я в самом деле маленькая, спряталась бы сейчас за надежную мамкину юбку, и не надо было бы мне тогда идти вслед за этим посыльным в черноту ночи, чтобы самой держать ответ за все содеянные мною грехи…

Мы вышли из барака, и тотчас чернильная мгла плотно окружила нас. Неверный, желтый свет факела неровно, расплывчатыми пятнами освещал вымощенную крупным булыжником дорогу, зеркально отсвечивал в затянутых непрочным мартовским морозцем лужах. Хрупкий ледок с легким, едва слышным звенящим шелестом рассыпался под ногами.

Здание комендатуры было ярко освещено. Хлопали двери. Входили и выходили люди. На широком крыльце стояли в ожидании чего-то четыре женщины, судя по одежкам – такие же репатрианты. Это меня ободрило. Значит, не одну меня вызвали сюда ночью. Возможно, работающие здесь люди просто не справляются, и комендатура вынуждена действовать круглосуточно. Значит, в том, что за мной пришли с факелом, нет ничего страшного.

Я постаралась взять себя в руки и на крыльцо поднялась твердо и уверенно. В самом деле, чего мне бояться? Разве совесть моя нечиста и перед самой собой, и перед тобой, моя Россия?

Мы прошли с моим спутником по длинному, узкому коридору, в который с обеих сторон выходило много дверей. Они были плотно прикрыты. Кое-где глухо раздавались из-за них голоса – бесстрастные и сухие – по-видимому, вопросы, и взволнованные, срывающиеся – ответы. Там шли «допросы».

Мы дошли до последней двери, и солдат, стукнув два раза костяшками пальцев, открыл ее. Сначала он заглянул сам, затем, посторонившись, жестом велел войти мне. Я вошла. Увидела просторную, квадратную комнату, стол со стоявшей на нем настольной лампой, человека, сидящего в тени зеленого абажура и делающего что-то со своими руками, а также стул, поставленный напротив. Волнение, страх перед неизвестным вновь до такой степени охватили меня, что я даже почувствовала головокружение. Я стояла так не знаю сколько, наверное – секунды, а мне казалось – часы. Наконец человек мельком взглянул на меня и показал на стул.

– Садитесь.

Я села, и как раз вовремя: еще немного, и, мне кажется, я упала бы.

Человек опять занялся своим делом (теперь я разобрала чем – тоненькой пилкой он полировал свои ногти), а я изо всех сил, изо всех сил мучительно старалась прийти в себя. Постепенно это удалось, и я, чтобы не думать больше ни о чем неприятном, принялась разглядывать сидящего напротив. Это был молодой человек с погонами лейтенанта. Он был совсем молод, и я даже на минуту усомнилась, сумеет ли он, как положено, «провести допрос». С первого же взгляда он показался мне очень похожим на Ваську Ревкова, а потом это сходство еще больше усилилось (ах, если бы он и в самом деле оказался Васькой Ревковым!). У него были густые, прямые, черные волосы, аккуратно зачесанные на косой пробор, такие же, как у Васьки, пухлые, широкие губы и такие же оттопыренные уши.

Лейтенант продолжал с увлечением заниматься своим делом, я сидела в бездействии. Наконец он подул на свои ногти и, явно подражая кому-то, спросил строго:

– Ну-с, почему же мы молчим?

Я не знала, почему мы молчим, и чистосердечно, опять-таки молча, пожала плечами. Тогда лейтенант, с сожалением отложив пилку, откинулся глубже на стул и впервые внимательно посмотрел на меня.

– Ну-с… Так как вас зовут? Пожалуйста – имя, фамилия, отчество.

Я ответила по порядку: фамилия, имя, отчество. Допрос начался. Где жила? Кто мои родители? Есть ли кто из близких родных сейчас на фронте? Где училась? Как попала в Германию? Между прочим – сколько мне лет?

– Ну, вот видите! – Лейтенант строго, с укором смотрел на меня. – Вот видите – мы с вами почти ровесники, а ведь я пришел в Германию другим путем. – Он слегка пошевелил погонами. – Я-то ведь не работал на немцев, не пресмыкался перед ними, а пришел сюда с боями. Как же так?