Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

За последние дни новостей – ни печатных, ни устных – пока нет. В воскресной газете продолжаются печальные воздыхания по безвременно погибшим на полях сражений Украины, во славу германского отечества и великого фюрера, славным немецким сынам. Однако снова в изобилии появляются угрозы в адрес «проклятых большевиков и жидов». «Не все еще потеряно! Возмездие не за горами, оно близится! Дух немецких воинов по-прежнему высок и несгибаем! Скоро-скоро красные варвары получат по заслугам! Пусть Сталин и его прихвостни не надеются на победу. Им никогда не видеть Германию коленопреклоненной».

А между тем… Между тем – мы-то знаем это! – страшные для нацистов «красные варвары» неуклонно приближаются и приближаются к границам Рейха!

В воскресенье, выполняя данное мною обещание, была с Галей и с Верой у Степана. Опять собрались там все прежние – местные «остарбайтеры» и поляки, англичане. Фред притащил патефон с пластинками. Немножко потанцевали. Я заметила в углу на скамье знакомый аккордеон с голубыми перламутровыми клавишами. А аккордеониста не было…

Взглянув как-то случайно в окно, увидела, как мимо промелькнуло знакомое лицо. Я не успела еще до конца узнать его, как по загоревшимся враз щекам поняла – кто это. Джонни. Вот он остановился с выскочившим ему навстречу из дверей Томасом, о чем-то коротко переговорил с ним. И… повернул обратно. Через несколько минут Томас вернулся в комнату. По его неопределенно-блуждающей улыбке и по мимолетно брошенному в мою сторону загадочно-любопытному взгляду я интуитивно поняла, что разговор там, за дверьми, касался в какой-то степени меня. И сразу стало почему-то так нехорошо на душе. Ну, зачем он так? Почему избегает? Ведь, думается мне, между нами не осталось, не должно остаться никаких обид.

У Степана мы пробыли недолго. Вера спешила к своей «колдовке», и мы с Галей тоже решили уйти. За это Роберт, конечно, страшно разобиделся на меня. Он провожал нас, и, когда мы остались вдвоем, еще, наверное, с час погуляли с ним в мутной тьме (хорошо, что хоть не было луны) по бегущей вдоль железнодорожного полотна тропинке, под низвергающейся на наши головы и плечи противной смеси из дождя и снега.

Роберт упорно пытался выяснить, почему я сегодня такая «лангвайлихе»[7], стараясь как-то встряхнуть меня, шутил, рассказывал разные смешные истории из лагерной жизни. А меня и в самом деле одолевали вроде бы беспричинные тоска и скука, и такая непроворотная тяжесть отчего-то лежала на сердце…

– Зайдем на полчасика к вам. Можно? Ведь еще не поздно, – вкрадчиво сказал Роберт, когда мы с ним оказались наконец возле нашего крыльца. – В конце концов, твоя мама не может вечно дуться на меня. Ведь в прошлый раз я исчез сразу, и, как понимаю, у вас не возникло из-за меня никаких проблем.

– Нет-нет, что ты! – непреклонно отрезала я и, коль появилась такая возможность, решила все валить на другую голову. – Она не только из-за забытой шинели. Знаешь, в тот раз мама увидела нас, ну… когда – помнишь?.. – Когда мы с тобой целовались. И страшно рассердилась.

– Рассердилась?! Вот это здорово! – удивился и даже возмутился Роберт. – Она, что же, полагает, что мне уж и поцеловать тебя нельзя? Ничего себе! Ведь мы любим друг друга. – В своей любви он упорно связывает нас вместе. – Она что же, совсем-совсем забыла о собственной молодости?

Я поняла, что опять «переборщила»: «Ну, не знаю, не знаю… Во всяком случае, она без конца твердит, не перестает твердить мне такие прописные истины, как, например: девушка должна ревностно блюсти себя. Что, мол, гулять с парнями и невинно развлекаться ей можно, но… Больше – ни-ни! Знаешь, это „НО“ у меня уже в печенках сидит, теперь я даже могу представить его физически. Вот закрою глаза и вижу – этакий здоровенный-здоровенный бетонно-гранитный столп, который не сдвинуть никаким танком».

– Ну, ты – чудо! И мама твоя – тоже чудо, – восторженно расхохотался Роберт. – Знаешь, я просто обожаю тебя и твою маму! Бетонно-гранитный столп!.. Любимая, клянусь, я все сделаю, я вылезу из кожи, чтобы только тебе было хорошо со мной.

Домой я вернулась продрогшая, с мокрыми ногами, и, конечно, сразу же получила свежую порцию нотаций. Я совсем распустилась! Это просто ни на что не похоже, как я стала вести себя! Ну, где я шаталась столько времени в темноте да еще под проливным дождем?! Есть у меня совесть? А если бы попался на пути однорукий Квашник? А если бы угодила в лапы фельджандармерии?

– Слушай, тебе ведь известно, что я была у Степана, – выждав с трудом паузу, обратилась я к маме. – А сейчас меня проводил Роберт. И я не виновата, что на улице такая отвратительная мокротень… И знаешь, по-моему, он, Роберт, зря обожает тебя…

– О-бо-жа-ет, – недоверчиво протянула мама, но тут же спохватилась: – Ладно тебе зубы-то заговаривать…

– Да, обожает, – упрямо повторила я. – Он сам сказал мне об этом. И знаешь, за что? За то, что ты меня так хорошо воспитала. А еще за то, что я у тебя такая послушная дочка. Вот. А ты, родная, вопреки своей любимой песне, все бранишь и бранишь меня.