Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Надо же, нашему Мишке 18 лет! Сегодня я словно бы впервые увидела, как изменился мой «братишка» за прошедшие два года. Помню, как пришли мы однажды в августовский полдень на обед и увидели сидящего в неловкой позе у края стола тощего, зеленого заморыша. Заморыш с жадностью хлебал из поставленной перед ним миски овощной суп, а затем, отставив, не без сожаления, в сторону пустую посудину и послюнявив палец, тщательно собрал со стола рассыпанные хлебные крошки. Мы были с ним тогда почти одного роста, а сейчас Миша выше меня уже на целую голову. Он возмужал, раздался в плечах, в его осанке появилась уверенность, осознание, что ли, собственной силы.

– Мишка, а ведь ты теперь почти совсем нормальный парень. И даже чуть-чуть симпатичный. Недаром, ту, май-то, в тебя Читка влюбилась, – не удержавшись, поддела я его и тут же получила от «юбиляра» легкую затрещину.

– Не болтай, май-то, того, что не надо, – краснея, пробормотал он. – А то как дам счас еще!

Вообще-то, Миша сидел сегодня за праздничным столом понурый и совсем не походил на именинника. Дело в том, что вчера у него опять случился дикий скандал со Шмидтом. Произошла безобразная сцена, во время которой Шмидт налетел на Мишку и ударил его несколько раз в ухо. А получилось все из-за Нинкиных кроликов. Как-то, в марте или в апреле (кажется, я не писала здесь об этом), фрау Гельб принесла в подарок Нинке двух лопоухих, недавно народившихся, ужасно симпатичных крольчат. «Ухаживай за ними, – сказала ей, – и у тебя к осени уже может быть потомство».

Нинка, конечно, была на седьмом небе от счастья и с тех пор почти все свободное время торчала в сарае, где Леонид смастерил для крольчат небольшой закуток. Мы все полюбили шустрых ушастиков, а Миша принялся регулярно носить для них из конюшни в своих необъятных карманах овес. На обильных кормах Нинкины питомцы росли очень быстро и уже вскоре из беспомощных, неуклюжих пушистых комочков превратились в гладких, откормленных, неторопливо-вальяжных, волооких красавцев, причем совершенно ручных.

Вскоре к семейству кроликов добавился еще и пугливый, тощий зайчонок, которого Леониду удалось поймать при вспашке поля. Однако новый постоялец так и не смог привыкнуть к неволе и, хотя кролики его не обижали, постоянно сидел нахохленный, дрожал с полузакрытыми глазами в углу закутка. Он упорно не прикасался ни к воде, ни к груде свежих овощей, ни к овсу, которыми заботливая, огорченная Нинка его постоянно пичкала.

Наконец, когда окончательно стало ясно, что зайчонок у нас не приживется, на «семейном» совете было решено: хватит. Нельзя дальше мучить животное. Видно, и для неразумного зайчонка воля – и дороже, и слаще всего на свете. В тот же день, пообедав, мы с Мишей направились в сарай, чтобы захватить окончательно отощавшего зайчонка с собой в поле и отпустить его там. Но зареванная Нинка, встав в дверях, даже не подпустила нас к закутку. «Я сама его отнесу именно туда, где Леонид нашел его, – вопила она. – Я знаю то место. Честное слово, отнесу! Я сама!»

Так и пришлось нам отступить. Нина сдержала свое слово, действительно отнесла бедолагу-зайчонка в густо зеленеющее ржаное поле, а встретила нас вечером с большим буро-фиолетовым фингалом на скуле… Оказывается, произошло там вот что: вместе с Нинкой, естественно, увязались и Ханс с Паулем, а также подоспевший к этому моменту Юра. Надо сказать, что теперь Павел Аристархович иногда отпускает Юру одного к нам, и они довольно мирно играют с Нинкой, а иногда и с Хансом, и с Паулем. Кстати, как недавно выяснилось, практичная Нинка лишь одного Юру допускала бесплатно к кроличьему закутку, а с Ханса и с Пауля неизменно взимала какую-то мзду – то яблоко, то булочку, то конфету, которые они с Юрой тут же съедали. Когда Сима случайно узнала об этом, она, естественно, страшно рассвирепела и, больно оттаскав юную предпринимательницу за косу, прочно засадила ее на целый вечер в угол.

Так вот, когда вся четверка добралась наконец до поля и когда Нинка под общий возбужденный гвалт опустила зайчонка на землю – произошло нечто непредвиденное. Ошалелый от внезапной свободы и, видимо, не поверивший в людское благородство, зайчонок испуганно прижался к земле и не трогался с места, а Ханс вдруг с диким, победным воплем кинулся на него.

– Это теперь мой зайчонок! – отчаянно кричал он, прижимая к груди дрожащий жалкий комок. – Он был сейчас уже ничейным, а я его снова поймал! Он мой теперь!

Естественно, тут же, на поле, произошла короткая, но очень яростная потасовка, в результате которой помятому, перепуганному насмерть зайчонку все же удалось благополучно скрыться в зеленях, а трое ее участников (Пауль – не в счет: во время баталии он стоял в стороне и горестно выл) получили «легкие телесные повреждения» – у Юры оказались поцарапаны обе руки и щека, у Ханса – как всегда, расквашен нос, а у Нинки – синяк на скуле.