Иск Истории

В своем противоборстве с Гегелем, по сути, его породившим, Батай, как никто другой, понял трагедию Гегеля, которую тот однажды пережив в начале своего пути, боялся сойти с ума. Позднее он постарался избавиться от нее, попросту как бы «забыв» и исключив ее, чтоб не «мешала», из построенного им, Гегелем, мощного здания Знания, этого монстра системы всеохватного смысла.

Потрясенный этим сюжетом личной жизни Гегеля, Батай пытался преодолеть его, нырнув в бескрайнее море несистемного, экстатического, бессмысленного, противопоставляемого смыслу, в море, окольцовывающее гегелевский монолит. Нырнув, он изо всех сил старался как можно дольше задержать дыхание. Но это уже сверх всяческих сил человеческой души и задержать дыхание и пытаться поколебать основы гегелевского здания.

Батай стремился быть наиболее искренним в сопереживании проблем Гегеля. Потому с особой проницательностью, задолго до многих, понял, что несет трагедия Гегеля, разбудившая дотоле дремавшие кровожадные инстинкты человечества в его безумном желании насадить систему без возможности шагнуть вправо и влево, а во всем остальном остаточном пространстве бытия и существования хоть трава не расти.

Во «Внутреннем опыте», касаясь всепоглощающего гегелевского «рацио» в столкновении с «иррацио» в образах дня и ночи, Батай выдвигает оригинальную идею «слепого пятна». Известно, что в структуре глаза есть слепое пятно, которое различить трудно, ибо оно не влияет на сам глаз. В рассудке, по Батаю, есть так же слепое пятно, и оно, несомненно, несет гораздо большую нагрузку, чем в структуре глаза.

Когда рассудок в активном действии, в дневной ясности слаженно работающих соразмерностей гармоничной системы, слепое пятно также мало влияет на него, как и на глаз.

Но когда рассудок, вопреки желанию, не в силах устоять перед развертывающейся бездной бытия, тогда во всей своей силе выступает слепое пятно. И тогда уже не разум и знание заслоняют его, а оно поглощает их, выступая всеобъемлющей ночью, сообщая слепоту миру. День оказывается лишь частным случаем, разум и знание – островом в море неизвестного.

«Смерть умиротворяет жажду незнания. Но отсутствие это не покой. – Пишет Батай в книге «Внутренний опыт», – Отсутствие и смерть не находят во мне ответа и грубо поглощают меня наверняка. Даже внутри завершенного (безостановочного) круга, незнание есть цель, а знание – средство. Когда же знание начинает считать себя целью, оно гибнет в слепом пятне. Поэзия, смех и экстаз не могут быть средством чего-то другого. В системе поэзия, смех, экстаз – это ничто, и Гегель спешит избавиться от них: он не знает иной цели, кроме знания. Его непомерная усталость связана, на мой взгляд, с ужасом перед слепым пятном».

Батай неотступно размышляет над темой «смерти», именно с ней связывая тему раба и господина у Гегеля, ставшую затем одной из главных в манипуляциях Ницше. По Батаю, раб это тот, кто не рискует жизнью, готов всеохватной слабостью души воспевать ложь как правду, повторять, сколько понадобится, изжившие лозунги изолгавшейся системы, пахнущей ржавчиной кандалов и тюремных решеток. Господин же тот, кто сознательно рискует жизнью, преодолевает страх смерти. Несомненно, в существе, сознательно рискующем жизнью во имя правды, есть нечто сверхчеловеческое и явно не в ницшеанском смысле слова.

Гегель же видел господином того, кто не боится смотреть смерти в лицо и самой этой смелостью побеждает ее, оставаясь в живых, что само по себе – нонсенс, весьма проблематичная игра гегелева ума, как говорится, в пользу арийцев. Именно в этом Гегель отказывал евреям. Именно от него тянется бикфордов шнур через века под еврейство. Вот и устроили нацисты в доказательство этого массовый эксперимент с евреями, напялив на себя маски смерти.

Именно мнение Гегеля о том, что господство выкристаллизовалось через рабство, и только раб, познавший рабство и ставший господином, понимает истинное господство, было елеем на души красных и коричневых революционеров, обзывающих друг друга реакционерами.

Как черт ладана, боялся Гегель понимания господства, как независимого самопознания. В молодости он записывал в дневник – «Смерть тиранам! Да здравствует Жан-Жак!» и при этом боялся сойти с ума, пугаясь сотрясающего его радикализма. Но его волевой, по сути, породивший логику ум не мог существовать в условии разрыва.

Может, и диалектика его родилась от страстного желания свести душевные, нравственные, политические разрывы, как и непреодолимые противоречия мысли, к единому знаменателю, пусть профанической, но – цельности.

Маршевая поступь логики была ему милее дисгармоничности свободы души.

Своей «осознанной необходимостью» он одел свободу в диалектическую смирительную рубашку и заковал в логические цепи.

Но он не учел силы поэтического слова, опьяняющего вдохновения, вольной игры жизненных сил, всего того, что выявляет «бессильную красоту» суверенной человеческой души, пробуждающуюся, как образно замечает Батай, «в броске костей» из мрачного, заковывающего логического знания.