Иск Истории

С одной стороны его обвиняют в бессилии мысли, абсолютно алогичной и не сводящей концы с концами, ставшей, по собственному его выражению, «проклятой долей», ведущей к срыву в пропасть безумия.

С другой стороны, точно так же, как в свое время Кьеркегор не терпел Гегеля, облаченного в шлафрок и ночные туфли, надевающего на ночь колпак, и без угрызения совести диктующего миру законы, в отличие от Сократа, выпившего яд во имя своей философии, так и Сартр пишет о Батае: «Вот нас пригласили потерять самих себя безо всякого расчета, выгоды и без спасения. Искренне ли это приглашение?.. Ведь в конце концов господин Батай пишет, занимает пост в Национальной Библиотеке, читает, занимается любовью, ест».

Насильственный взлом и внезапный побег

Но для нас – под пятой деспотии – Батай, во время дошедший, был бы лекарством от хронической болезни. Нам без особых выкрутасов были бы понятны его слова о стремлении к суверенности и невозможности ее достичь, ибо для этого «придется исчезнуть, испытать одиночество, жестоко страдать от него и отказываться от признания: быть поверх всего в качестве отсутствующего, безумного, терпеть без воли, без надежды, быть всегда в другом месте...»

Так в книге «Метод медитации» Батай обозначает «проклятую долю», которая брезжила нам истинной, но невозможной сущностью жизни души и духа. Она и должна была, очевидно, оставаться невозможной, как жажда веры, жажда прихода Мессии, жажда осуществления и других феноменов иудаизма – невозможных, но принесших столько великих идей, возвысивших дух человеческий.

Батай был бы дорог нам своей идеей обозначить молчание «скользящим словом». По мне бы точнее сказать – «проскальзывающим» к иным предметам и словам, в которых открывается суверенность. Да, это – скольжение с риском в любой миг впасть в «смысл» и тут же быть им закабаленным.

И все же в наш век надежда на то, что молчание независимой души внедрится в «артикулированный язык» деспотии и, разорвав его, выплеснется свободой, осуществилась.

Батай анализирует понятие «мгновения». Я бы уточнил – «исторического мгновения». Оно случается однажды в длительном прозябании под бременем и безвременьем деспотии. Речь идет о как бы подающем знак мгновенном выплеске суверенности души, который тут же улетучивается, отмечая, по выражению Деррида, «насильственный взлом и внезапный побег».

Одно такое мгновение, оказавшись на уже отягченном невыносимой склеротичностью, но на внешний взгляд еще мощном монолите деспотии, выступает, как последний толчок. Оно подобно тем судьбоносным секундам разрушительного землетрясения, которые рассыпают монолит, как карточный домик.

Но после этого невероятно трудно, подчас, кажется, просто невозможно удержаться в этой независимости, ибо она по самой своей сути ни к чему не должна привязываться, не желать собственного сохранения и тем более прибыли с собственного риска. Она, по Батаю, не может даже быть определена, как благо.

«Я очень дорожу этим, но стал бы я так дорожить, если бы я не был также уверен, что могу над всем этим посмеяться?»

Независимость в гениальных своих представителях ставит жизнь на кон. Таким был великий поэт, гениальный юноша Михаил Лермонтов, которому посвятил невероятные по силе строки выдающийся русский поэт Владимир Корнилов, наш современник, недавно умерший. Цитирую по памяти:

...Когда ты в мир приносишь столько мужества,
Такую горечь и такую боль,
Тебя убьют, и тут-то обнаружится,
Что ты и есть та самая любовь.

Тогда судьба растроганною мачехой
Кладет ладонь к простреленному лбу.
И по ночам поэмы пишут мальчики,
Надеясь на похожую судьбу.

Независимость по Батаю должна тратить себя безрассудно, терять память о себе и свое «внутреннее пространство», резко выступать против жадности «накопления смысла», ничему и никому не подчиняться, никого и ничего не подчинять. Она вольна как кочевье или, выражаясь языком постмодернистов, – «номадична».

Как только она пожелает подчинить себе кого-то или что-то, она тотчас попадает в охотничий капкан диалектики.

Гегелю в конце жизни такая охота была пуще неволи.

Но это уже было неотменимо.

Фантасмагория стремления гегелевского разума к своему логическому абсолюту тонким пределом отделена от темной садистской области безумия, где логику заменяют шагистикой, а неприятие этого установочного безумия карают обвинительным приговором. И делают это даже не люди, а некие подобия кьеркегоровского пука соломы со стеклянным взглядом, которым таким же соломенным идолом, «гением всех времен», разрешено проливать кровь и лишать жизни.

Необузданность логики и обуздание деспотией