Искатель, 1962 №2

— Знаешь скалу Беркут, повыше конечной морены? Снимешь ее глазомерно в сотом масштабе, а затем жилами займешься, на скале которые. Определишь элементы залегания вмещающих пород, сделаешь промеры, зарисовки, возьмешь образцы и пробы. Ясно?

— Так точно! — Козырнув по-военному, Федя отправился в свой первый самостоятельный маршрут. Карымов пошел с Тюнькой искать карту. Захватив пикетажные книжки и лист ватмана с заново начатой картой, я устроилась около больного.

* * *

Трудные наступили дни. Все забыли то время, когда отдыхали, балагурили. Работа до полного изнеможения, только работа! Вечерние трапезы — обед и ужин вместе — стали отвратительны: стряпать никто из нас толком не умел. А наш кормилец, всеми любимый Алимджан-ака, лежал пластом. От усталости валились с ног, не замечали, какую бурду едим: засыпали, буквально не донеся ложки до рта. Зато погода благоприятствовала нам: дожди прекратились, стаял снег. Каждый день прибавлялись новые значки на карте.

Однажды утром — не прошло и часа, как пес потрусил за Касымовым — Тюнька примчался назад. Рыча, повизгивая и коротко лая, Тюнька толкал меня головой и смотрел умоляюще: он явно хотел что-то сообщить. Несмотря на все уговоры, обычно послушный Тюнька «отказался» снова идти на поиски карты.

Косматый пес-беспризорник привязался ко мне всей своей не знавшей ласки собачьей душой. К остальным он относился добродушно и даже приветливо. Недолюбливал одного Карымова. Тот всегда норовил пнуть собаку ногой, ударить побольнее. Теперь Тюнька окончательно возненавидел Абдурахмана. При виде его одутловатого, рябого лица собака начинала угрожающе рычать, шерсть на загривке становилась дыбом, верхняя губа приоткрывала крепкие клыки.

К вечеру того дня, когда пес прибежал в лагерь, собралась гроза и начался ливень. Сокрушительный силь прошел по морене метрах в ста от палаток! Ледник превратился в широкую желто-бурую реку, с грохотом катившую обломки скал и ледяные глыбы.

Теперь уже нечего и думать о поисках пропавшей карты: ее обрывки навек похоронены под камнями в одной из ледниковых трещин. Со следующего дня Абдурахман начал ходить в маршруты с Федей. Но где тонко, там и рвется: оказалось, что кончились и продукты и дрова. Что делать? Пришлось оторвать от работы Володю и Карымова.

Широких развил бешеные темпы! Через тридцать часов груженые ишаки и лошади подошли к лагерю. Сзади, еле передвигая ноги, плелся Карымов. И опять навеселе. Он даже не помог развьючить животных — сразу завалился спать.

* * *

На пятый день болезни Алимджану стало совсем плохо.

«Кому ехать за врачом? — прикидывала я. — Карымов ненадежен. Самой? Или Наташу послать? Не успеем восстановить карту. Федю или Володю? Ребята и гак почти не спят».

— Разрешите войти! — в прорезь палатки просунулось лицо — луна. — Отпустите за врачом, я быстро обернусь!

Через минуту Федя уже сбегал вниз по извилистой тропе между камнями морены.

На цыпочках вошла я в палатку к больному. Его желтое лицо исхудало, нос заострился, а веки сделались похожими на сероватые пленки, которыми птицы прикрывают глаза. Наташа грела на спиртовке воду. В ее взгляде сквозила растерянность.

…Под утро, когда сумерки стали едва просачиваться сквозь оконце палатки, повар уснул спокойно, в первый раз за все тревожное и мучительное время болезни.

Я тоже прикорнула в углу. Разбудил меня Федя.

— Сегодня из Новабада выедет врач, — сказал он прерывающимся голосом. Было ясно, что весь путь вверх по крутой долине Ордебара он проделал без отдыха.

* * *

— Сильное отравление… Сейчас трудно определить чем. Но опасность позади, — сказал доктор Султан Бакиев, укладывая в сумку шприц. — Хорошее питание — и через неделю ходить будет.

Пока Бакиев осматривал Алимджана, все собрались вокруг палатки. Меня поразил Абдурахман: лицо его посерело, нижняя губа отвисла, а левое веко дергалось, словно от тика.

Он никогда не вызывал во мне восторга. Но сейчас я подумала: не такой уж он плохой человек, если переживает чужую беду, как свою собственную.

— Я опоздал, — рассказывал доктор Бакиев за обедом, — потому что застала ночь. Остановились в Мын-Тэке. Получилось очень удачно. Я давно получил письмо от Академии медицинских наук с просьбой осмотреть Абдул-Каюма.

— Зачем? — удивился Володя. — Дед как дед!

— Не совсем, — засмеялся Бакиев. — Как думаете, сколько ему лет?

— Восемьдесят пять?

— Девяносто?

— Девяносто пять?

— Его старшему сыну девяносто восемь! — огорошил нас доктор. — В сто лег Абдул-Каюм первым джигитом здесь был.

— Ничего не понимаю! — воскликнула, — Наташа. — Не двести же ему?

— Конечно, нет! Всего сто шестнадцать!

Федя только присвистнул.

Как мы поняли из дальнейшего, в маленьком горном кишлаке приезду врача обрадовались все: к нему потянулись и больные и здоровые. Под конец пришла Сарвар, правнучка старца.