ИСКАТЕЛЬ.1979.ВЫПУСК №1

скажу тебе: тридцать тысяч? Или сможешь усечь разницу меж

ду тридцатью тысячами и пятьюдесятью? Тем более что в дей

ствительности прошло... — он сделал паузу, — черт его знает,

сколько... У него сейчас нет летосчисления. В нашем смысле нет.

У кого «у него»? — не понял я.

У человечества.

Мне стало интересно. Я не могу сказать точно, что именно сейчас испытывал — веру или недоверие. Вернее всего, не было ни того, ни другого, а только любопытство. Правда это или нет, все равно очень скоро выяснится, а сейчас мне ничего не грозит, это-то я, глядя на Олега, знал, от него мне ничего не грозит, и нечего бояться, а значит, и терзаться вопросом: «правда — неправда?» — нечего, а надо слушать, благо слушается.

— Но об этом потом, — сказал Олег, — ты все абсолютно уз

наешь, но чуть погодя, сейчас же слушай главное: ту умер,

прошло много лет, и тебя воскресили.

А вот этому я точно не поверил:

— На кой я ему, интересно, сдался, чтобы меня воскрешать?

В музей монстров оно меня поместить хочет, что ли?

— Кто хочет? — не понял на с'ей раз Олег»

52

Человечество.

Это я сейчас объясню... Ты бы смог обойтись без пальцев?

Вернее, без одного пальца?

Ну, смог бы...

А вот пианист нет. Да и ты с удовольствием бы выра

стил отрезанный палец, если бы это было возможно, так?

Так...

И если бы у тебя отрезали палец, тебе ведь было бы больно?

Разумеется!

Ну так вот, грубо говоря, все мы, все люди — пальцы че

ловечества. Когда мы умираем, когда нас отрезают, ему больно...

И так же, как и пианист, оно не может обойтись без любого из

нас... И как только у него появилась возможность, оно стало от

ращивать потерянные пальцы. Вот и все, и никакого бессмертия

души. Мне ведь не хуже тебя известен мой... твой догмат об аб

сурдности такого бессмертия!

Да, есть у меня такой догмат. Я считаю, что только безмерное тщеславие человека могло заставить его поверить, будто бог или там природа, не важно кто, настолько заинтересованы в его душе, что позаботятся о ее бессмертии. Будто у бога или у природы нет никаких других занятий, как только пестовать бессмертную душу. Да им, богу и природе, с высокой колокольни наплевать на то, смертна наша душа или бессмертна и есть ли она вообще. Но то богу и природе, потому, как бога нет, а природа бездушна. Человечество — другое дело. Человечеству далеко не наплевать, смертна или бессмертна душа человека, и, как только оно смогло, оно сделало... Разумеется, так. Теперь я верил.

И тому, что этот человек передо мной я, я верил тоже. Это я, или мой двойник, или еще что-то, черт его знает что, но именно что-то в этом роде...

— Дошло? — спросил Олег.

Еще как дошло.

Конечно, тебе легко, — продолжал он, — мне тоже было

ничего — меня встречал Наш Первый... Вот каково ему при

шлось, представить себе возможно, но трудновато...

Наш Первый — это тоже я? Мы?

Да.

Сколько же нас здесь? И откуда нас взялось так много?

Нас здесь трое, и это вовсе немного... Кое-кого тут насчи

тываются десятки. Скажем, Моцартов.

Это было пока непонятно, но я и не настаивал — разберусь. Пока, пока оставалась одна маленькая формальность. Последняя дань недоверия. Вернее, и не недоверия даже — чувства недоверия у меня не было, а было сознательное стремление удостовериться окончательно — для всякого родившегося в наш рациональный XX век такое поведение было и естественным и обязательным. Я вылез из постели, ничуть не стесняясь перед Олегом своего неглиже, подошел к окну и отдернул занавеску.

Мир за окном был самым обычным. Я стоял у окна обыкновенного дома-башни, этаже этак на десятом, вокруг высились такие же дома, за ними виднелась река, между домами росли деревья и трава, там ходили люди, а в окнах домов и на балконах тоже кое-где виднелись люди, и вид у всех был самый обычный,

53

деловито-спокойный. На крышах домов я увидел телевизионные антенны, и это меня доконало — неужели врет?

Но Олег — он понимал мое состояние, — он был рядом и негромко говорил:

— Погоди думать... Смотри пока, смотри внимательнее...

И я увидел. Я увидел, что река была слишком чистой — у домов никогда не текли такие чистые реки. Воздух, позволивший мне разглядеть это, тоже был, очевидно, невероятно чистым. Еще я увидел, что нигде, куда только доставал мой взгляд, не было никаких труб, никаких строений производственного вида, но это еще не все — в конце концов, мог же я оказаться в каком-нибудь курортном комплексе! Главное, нигде вокруг, хоть домов и было кругом очень много, не было видно ни одной дороги, да 'что там-дороги, не было ни одной асфальтированной дорожки, и, разумеется, нигде не было ни одного автомобиля. А самое главное, я увидел, когда проследил взором за пальцем Олега, что-то показывающим мне выше домов и антенн, выше кружащихся стрижей, — там летали какие-то птицы, но очень скоро я разглядел, что это за птицы, — это были люди.