Искатель. 1996. Выпуск №5

Тонкое, смуглое лицо Гиллеля лучилось улыбкой. Кори никогда еще не видел Гиллеля таким домашним и добродушным. Но никогда не видел и беспокойным, встревоженным или слишком ушедшим в себя. Уравновешенный, сдержанный Гиллель, казалось, никогда не испытывал особых волнений в процессе работы над самыми трудными научными проблемами.

Гиллель ушел па кухню, и Кори почти сразу услышал оттуда смех Карен.

— Уходи, уходи отсюда! Кому сказано? Не мешай. Нашел время для всякой чепухи! И где? На кухне!

Гиллель вернулся, улыбаясь еще шире, чем прежде:

— Мой отец ни за что не поцеловал бы свою жену на кухне. Да еще во время Йом Кипура! Он бы счел это святотатством.

— Этот парень гиперсексуален! — крикнула из кухни Карен. — Поэтому я и вышла за него замуж.

Гиллель зажег несколько свечей, погруженных в масло.

— Каждый день — новый день, — сказал он, — и каждый день мы начинаем заново, с нуля. Но мы, евреи, — фаталисты. В праздник Рош А-Шана[3] судьба на год предначертана на небесных скрижалях. А в День Йом Кипура — Судный день — она предопределена навсегда и не может измениться.

— Значит, вы верите в предопределения? — спросил Кори.

Он знал, что вера и профессия Гиллеля существуют порознь, независимо друг от друга. Кори знал Гиллеля как хладнокровного, умного и трудолюбивого человека, ученого, чрезвычайно быстро схватывающего суть дела. Он понимал Кори, как говорится, с полуслова, и их сотрудничество было весьма плодотворным.

— Мы, евреи, говорили «Qne seza, seza»[4] задолго до того, как испанцы произнесли эти слова на своем языке, — сказал Гиллель.

Он разливал в бокалы вино, когда из кухни появилась Карен о супником на серебряном подносе.

— Пожалуйста, зажгите еще несколько свечей, Дотторе, — сказала она. — Каждый должен сделать что-нибудь полезное и хорошее в день искупления греков.

— Не знаю, какие грехи я должен искупать, — как бы рассуждая сам с собою, сказал Кори, но послушался Карен. — Чтобы грешить, надо иметь время, а у меня его нет. Вот уже три года, как я занят своей нынешней работой, и восемь лет, как не грешу.

Его забавляло ощущение, будто внешний мир удаляется куда-то. И напористый Слотер стал казаться нереальным, и даже университетские пела стали почти чужими и как-то померкли в его сознании.

Карен выключила электричество на кухне, и маленькая жилая комната разом окунулась в свет, излучаемый свечами и оттеняющий округлый лоб Карен, ее широко поставленные глаза и чувственные тубы. Гиллель и Карен казались Кори людьми из другой эпохи. Они могли бы быть финикийцами или египтянами, потомками фараонов, принцем и принцессой чистой крови, последними в своем роду. Они были похожи на брата и сестру, соединенных кровосмесительным браком. Их полное взаимопонимание не способно было нарушить никакое вторжение извне, даже дети. Гиллель и Карен, казалось, знают какие-то секреты, которые скрывают от Кори, но он чувствовал себя уютно, он видел, что принимают они его в своем доме от чистого сердца.

— Сегодня я выпью немного вина, — заявил трезвенник Гиллель, поднимая свой бокал, и выпил вместе с Карен и Кори. — Это высочайший Шабат — Судный день. Вот так и живет человек — от Шабата до Шабата. Каждому дню недели отведено свое место вокруг субботы. Среда, четверг и пятница предшествуют Шабату, воскресенье, понедельник и вторник следуют за ним, и потом уже Шабат освящает их.

— Не слушайте его, — сказала Карен. — Он говорит такое только раз в году, а во все другие субботы повторяет домашнее задание. Ле-хаим![5] — предложила она Кори выпить вино.

В темных глазах Карен блестели веселые искорки. Гиллель смотрел на нее так, как, наверное, в ту минуту, когда впервые вдруг понял, что любит ее.

— Хотите присоединиться к нашей молитве? — спросил он Кори.

— Думаешь, Дотторе будет возражать? — в свою очередь спросила Карен мужа.

— Благословен ты, Аданай, Господь наш, Царь Вселенной, который освятил нас своими заветами и заповедал нам зажигать свечу, — нараспев произнес Гиллель на иврите, всем телом раскачиваясь взад и вперед.

— Теперь приступим к еде. Суп остывает, — сказала Карен. — Я удачно готовлю только раз в году, так что вы уж оцените это, Дотторе. Гиллелю все равно, что он ест, ради него и стараться не стоит.

— Меня избаловали в родительском доме, — сказал Гиллель. — Кроме того, не так уж важно, что вы едите в течение недели. Все самое лучшее надо приберегать, пока не наступит Шабат.

Карен зачерпнула густой суп из суповой миски.

— У меня был человек из Вашингтона, — сказал Кори, будучи не в силах больше молчать о том, что его занимало и мучило.

Карен бросила на него укоризненный взгляд:

— Сегодня мы отдыхаем. И вы тоже отдыхайте с нами, Дотторе, — от работы, я имею в виду. Я запретила Гиллелю даже думать о работе, и он обещал мне, что не будет. Правда, Гиллель? — она подалась вперед и искоса взглянула на мужа, а он положил свою руку поверх ее руки, и Кори почувствовал себя навязчивым нахалом.