Исход

Следующие недели стали худшими в его жизни. Он договорился пообедать с Вилли, просто чтобы выговориться, частично выплеснуть ярость и потрясение, и единственным подходящим слушателем казалась Вилли, которую, в чем он был уверен, поведение ее сестры возмутит так же, как и его. Когда он уже спешил на встречу с ней, ему в голову пришла страшная мысль, что она уже все знает, а оттуда оставался всего один шажок до столь же страшной возможности, до вероятности, что знают все, и не только Джессика, но и весь мир потешается над ним за его спиной. Но она явно ничего не знала и, к счастью, была шокирована, как и следовало. А потом, пока он изливал ей душу, ему подумалось, что он, возможно, сумеет убедить Вилли поговорить с ней, на что не отваживался сам. Но после обеда с Вилли и того первого тяжкого вечера в пабе на следующий день он позвонил ей и попросил все-таки ничего не говорить. «Может, само уляжется», – сказал он, изображая искренность и оптимизм. Она согласилась молчать (он почти не сомневался, что она и без того хранила бы молчание), этим все и кончилось. Естественно, он без конца проигрывал в уме сцены, в которых сам заводил разговор с Джессикой, напрямик высказывал все, что думает о ее чудовищном поведении. Но всякий раз после первого прилива воодушевления, который неизменно вызывали в нем эти мысли, он наталкивался на неизвестность ее реакции. А вдруг она влюблена в этого подонка? И захочет развода – бросит его и уйдет к Клаттеруорту? Эти мысли доводили его до паралича: думать о том, что Джессика уйдет от него, было попросту невыносимо. Ему казалось, от такого публичного унижения, как развод, он никогда не оправится. Измученный тайными мыслями о жизни без Джессики и слишком напуганный ими, Реймонд не только не вызывал ее на откровенный разговор, но и ни единым, даже легчайшим намеком не давал ей оснований предположить, что ему что-то известно.

О своих приездах в Лондон он предупреждал Джессику заблаговременно, как можно раньше, и уверял, что вырваться может лишь в среду, да и то не каждую неделю. Эти приезды причиняли ему боль иного рода, отличную от той, которую он терпел все остальное время. Он водил ее по театрам и ресторанам – в последнем случае по возможности еще с кем-нибудь, лишь бы не оставаться с ней наедине. Однажды, задержавшись на ночь, он попытался заняться с ней любовью и не сумел. Он уверял, что выпил лишку, так как думал, что подхватил какую-то заразу, и она как будто поверила ему и восприняла случившееся удивительно мило. Потом он отвернулся от ее и лежал в темноте, сжавшийся и несчастный; слезы струились по лицу, пока от них не стало холодно шее. После того случая он под разными предлогами старался успеть на последний поезд и вернуться на работу, и у него начались боли в желудке, в которых врач распознал угрозу язвы. Ему порекомендовали отказаться от выпивки и меньше курить, но без того и другого ему было так тоскливо, что он не внял совету, и язва обострилась. На работе он раздражался, сознавал, что никто из товарищей его не любит, но это его мало заботило. Работа стала его лучшим утешением, он нырял в нее с головой, что неожиданно принесло некоторые успехи. Он открыл в себе способность обдумывать и анализировать проблемы так, чтобы неуклонно продвигаться к их решению, и однажды даже достиг его. Появлялись и крупицы чувства собственного достоинства, но они лишь подчеркивали безбрежность и безысходность его фиаско во всем остальном.

А потом нежданно-негаданно вдруг случилось то, что сразу все изменило.

Однажды утром он получил настолько скверно напечатанную служебную записку, что смысл в ней едва угадывался. За неделю это случилось уже не в первый раз, и он вскипел и отправился на поиски виновника, чтобы устроить ему или ей разнос.

Оказалось, это девушка. Полуподвал, где она сидела, раньше, должно быть, служил судомойней, а теперь выглядел как тюремная камера с наглухо зарешеченными окнами и каменным полом. Сгорбившись над своей пишущей машинкой, девушка рыдала. Когда он ворвался в комнату, она вскинула голову, и при виде ее все, что он собирался выпалить, вылетело у него из головы. Ее лицо было пятнистым и блестящим от слез, одна щека раздулась, как от свинки. Отвратительный вид.

– Господи, что с вами такое приключилось?

Зуб болит, ответила она, ужасно болит зуб.

– Так не лучше ли сходить к дантисту?

Она записалась на прием, но в итоге так и не пошла.

– Но почему, скажите на милость?

Не хватило духу.

– Ну так позвоните ему, извинитесь за опоздание и предупредите, что вы уже в пути.

Так то было еще в прошлый понедельник.

– Хотите сказать, зуб у вас болит уже… – он прикинул мысленно, – больше недели?

Она все думала, что само пройдет. Новый взрыв рыданий.

– Знаю, я жуткая трусиха, но просто не могу себя заставить. И ведь знаю же, что должна, – а не могу!

Она попыталась высморкаться в насквозь мокрый платок, поморщилась. Задела раздувшуюся щеку и охнула.

Он спросил, где ее дантист, и услышал, что в Оксфорде.

– Я вас отвезу, – сказал он. – Возьму на время машину и отвезу.