Искра надежды

«Думай, Оливия, думай!» У нее было мало времени. Встать на унитаз и попытаться послать сигнал через крошечное окошко? Но Джордж услышал бы, как она взбирается на унитаз, и в любой момент мог бы заглянуть в туалет. Она подобрала юбку, спустила трусы и села на стульчак.

Рядом стоял маленький столик на колесах, а на нем — склянки с наклейками для сбора анализов и фломастер, чтобы можно было написать свое имя.

Оливия схватила фломастер и отмотала туалетную бумагу.

«Нас шестеро заложников и он один, — написала она на трех квадратиках. — Нам нужен план. Есть соображения?»

Она понимала: что бы ни замыслили остальные, теперь именно она окажется в невыгодном положении. Но понимала и то, что нужно выждать момент, чтобы действовать.

Оливия натянула белье и спустила воду в унитазе. Затем намотала бумагу назад, вложив свою записку таким образом, чтобы ее не было видно, пока не размотаешь. Вымыв руки, она открыла дверь шире.

— Вот и все, — улыбнулась она Джорджу. — Все прошло не так уж плохо, верно?

Когда Оливия вышла, Джой встала, позволила этому чокнутому мудаку подтащить ее к туалету и шагнула внутрь. Пока пи́сала, взглянула на прокладку в своих трусиках — несвежая, но выделения еще не просочились на ткань. Это хорошо, потому что у нее не было другой на замену. Она отмотала туалетной бумаги, чтобы смять ее.

Только не стала этого делать.

А начала читать.

Потом схватила фломастер и стала писáть.

Джанин надеялась, что стрелок будет к ней более снисходителен: не будет толкать в спину или позволит ей закрыть дверь. В конце концов, они оба верили в неприкосновенность жизни — даже если до настоящего момента у него были с этим большие проблемы. Но он обращался с ней точно так же, как с остальными женщинами.

Джанин размотала туалетную бумагу. Прочла сделанные разными почерками надписи. Первой писала Оливия, потом Джой: «А если мы на него вместе накинемся?»

Сейчас она стояла перед выбором: можно было просто взять и спустить эту бумажку в унитаз, сведя к нулю попытки остальных женщин. Или признать, что неисповедимы пути Господни и их цели совпадают. Она ведь не стоит с плакатом с изображением нерожденного ребенка и не молится за матерей, проходящих мимо. Сейчас за нее саму нужно молиться. В любой другой день она могла бы заверить вас, что в стенах клиники ваша жизнь в опасности. Сегодня же в опасности находилась ее жизнь.

Она потянулась за фломастером. «Заманить его в ловушку и отобрать пистолет».

Взрослея, Рен стала думать, что нет ничего хуже, чем иметь мать, выбравшую жизнь без тебя.

Мама до сих пор иногда вспоминала о ней — в дни рождения, на Рождество, — присылала открытку или подарок. Обычно что-нибудь из Парижа — то, что совсем не нравилось Рен, и девочка прятала подарки в глубь шкафа. Просто выбросить не хватало смелости. А мать все чаще намекала, что теперь, когда Рен выросла, быть может, она хотела бы проводить лето во Франции. Но Рен скорее провела бы свои каникулы на передовой, чем отправилась в Париж. Возможно, она и должна быть благодарна матери за то, что та девять месяцев носила ее в своем чреве, — но только за это.

С другой стороны, если существовало божественное провидение, то именно оно компенсировало ей отсутствие матери, подарив отца, который был на 200 процентов настоящим папой. В отличие от своих друзей, которые постоянно жаловались, что предки их не понимают, Рен искренне любила общество своего папочки.

Он первый написал ей сообщение, когда она получила «А» за контрольную, хотя была уверена, что провалит ее.

Он честно предупреждал ее, если в джинсах она выглядела толстой.

Он научил ее читать ночное небо…

А еще папа был тем человеком, рядом с которым захочешь оказаться в непредвиденной ситуации. Когда она отправилась на день рождения Лолы Хардингс, где два идиота напились, а один парень, нарезая лайм, глубоко порезался и все стали бестолково суетиться, Рен позвонила отцу, который сообщил в 911 и приехал сам, взял ситуацию под контроль и не стал ругаться, а обзвонил родителей всех детей и каким-то образом сумел напугать карой божьей парня, принесшего крепкий ликер.

Когда Рен было десять и она «на слабо» попыталась взобраться на подпорку для роз, после чего оказалась в больнице со сломанной ногой, ее отец сидел рядом, пытаясь успокоить ее, пока не подействовали болеутоляющие. «Икитрен», — сказал он, и она была настолько ошарашена, что перестала плакать и стонать оттого, что через разорванную кожу видела свою кость. «В большинстве слов нельзя переставлять слоги», — пояснил отец и потянул ее за штанину треников.

— Скрёбнебо, — произнесла она.

— Сотпять.

— Граммкило!