Искра жизни

Картошка. Пятьсот девятый вдыхал ее аромат. Хлеб. Он вдруг почувствовал, что руки не хотят подчиняться голове. Желудок — одна сплошная прорва. Жрать! Жрать! Проглотить все! Скорей! Сейчас же!

— У нас есть зуб, — произнес он устало и медленно повернул голову в сторону. — Как насчет зуба? Что-то ведь мы должны получить за зуб. Как с этим?

— Сегодня ничего не вышло. Тут время нужно. И вообще это все то ли будет, то ли нет. Понимаешь, у тебя что-то есть — это когда ты его в руках держишь.

«Он что, не голодный? — пронеслось у пятьсот девятого в голове. — Что он несет? Неужто у него кишки не подводит?»

— Лео, — произнес он, еле ворочая внезапно разбухшим языком. — Вспомни о Ломане. Когда нас так прихватит, будет поздно. Сейчас счет идет на дни. Загадывать на месяцы вперед смысла нет.

Со стороны женского лагеря до них донесся тонкий пронзительный крик — словно вспугнули птицу. Там, возле самой ограды, как аист на одной ноге стоял мусульманин, воздев руки к небу. Другой, рядом с ним, пытался его поддержать. Со стороны все это смахивало на какое-то жутковатое па-де-де на фоне линии горизонта. Мгновение спустя оба рухнули наземь, как сухие деревяшки, и крик заглох.

Пятьсот девятый снова повернулся к Лео.

— Когда мы такие же будем, как вон те, нам уже ничего не понадобится, — сказал он. — Тогда нам просто каюк. Надо драться за жизнь, Лео.

— Драться — но как?

— Да, драться, — сказал пятьсот девятый уже спокойнее. Припадок прошел. Он опять видел все вокруг. А то от запаха хлеба он на время потерял зрение. Он приблизил губы к уху Лебенталя: — Чтобы потом, — прошептал он почти беззвучно, — чтобы потом отомстить.

Лебенталь отпрянул.

— Это меня совершенно не касается!

Пятьсот девятый слабо улыбнулся.

— Конечно, не касается. Твое дело только добывать жратву.

Лебенталь помолчал. Потом залез в карман, поднес ладонь к самым глазам, отсчитал монеты и отдал пятьсот девятому.

— Вот тебе три марки. Последние. Теперь ты доволен?

Пятьсот девятый, ни слова не говоря, забрал деньги.

Лебенталь разложил отдельно хлеб, отдельно картошку.

— Значит, на двенадцать. Очень мало за такие-то деньги.

Он начал колдовать с дележкой.

— Дели на одиннадцать. Ломан отказался. Да ему и не нужно.

— Хорошо. На одиннадцать.

— Отнеси это в барак, Лео, к Бергеру. Они ждут.

— Ладно. Вот твоя доля. Останешься ждать этих сучек?

— Да.

— Это еще не скоро. Раньше часа-двух они не придут.

— Не важно. Я тут побуду.

Лебенталь передернул плечами.

— Если они опять принесут так мало, лучше их вообще не ждать. За три марки я и в Рабочем лагере неплохо отоварюсь. Ишь, наживаются, пиявки проклятые!

— Хорошо, Лео. Я постараюсь взять побольше.

Пятьсот девятый снова заполз под пальто. Его знобило. Картофелины и кусок хлеба он держал в руке. Потом сунул хлеб в карман. «Этой ночью ничего есть не буду, — лихорадочно думал он. — Дотерплю до утра. Если до утра продержусь, тогда…» Он не знал, что будет тогда. Но что-то будет, что-то важное. Он попытался представить, что именно. Ничего не представил. В руке оставались еще картофелины. Большая и поменьше. Это было уже слишком. Он их съел. Ту, что поменьше, проглотил, вообще не жуя; большую жевал долго и вдумчиво. К чему он не был готов, так это к тому, что голод усилится. А пора бы уж знать, ведь это бывает всякий раз, но привыкнуть к этому невозможно. Он облизал пальцы, а потом зубами вцепился в руку, чтобы она не смела лезть в карман за хлебом. «Я не стану проглатывать хлеб сразу же, как прежде, — думал он. — Я съем его только завтра утром. А сегодня я одолел Лебенталя. Я его почти убедил. Он ведь не хотел, а все-таки дал мне эти три марки. Значит, я еще не совсем дошел, какая-то воля еще осталась. Если я и с хлебом до утра дотерплю, — тут в голове у него забарабанил черный дождь, — тогда, — он сжал кулаки и изо всех сил старался смотреть только на горящую церковь, — ну вот, наконец-то, — тогда я не скотина, не животное. Не мусульманин. Не только поедальный станок. Тогда я смогу, смогу, — снова наплыли слабость, дурнота, голод, — ведь это я еще недавно говорил Лебенталю, но тогда у меня не было хлеба в кармане, сказать-то легко — смогу, да, драться, сопротивляться — это все равно что снова стать человеком, попробовать стать, хотя бы начать…

VI

Нойбауэр сидел в своем кабинете. Напротив него сидел капитан медицинской службы Визе — маленький человек с обезьяньим веснушчатым лицом и потрепанными рыжеватыми усами.

Нойбауэр был не в духе. Опять один из тех неудачных дней, когда буквально все из рук валится. Сообщения в газетах, мягко говоря, невразумительные; Сельма все время ворчит; Фрея бродит по дому, как тень, глаза красные; два адвоката, снимавшие у него в доме помещения под свои конторы, расторгли с ним договор; а теперь еще этот вшивый докторишка явился и чего-то там требует.

— И сколько же вам нужно людей? — пробурчал он.

— Для начала человек шесть. Желательно истощенных физически.