Искра жизни

— Ну и хорошо. Чуть что, передашь их назад Гольдштейну. А тот дальше — Мюнцеру. Мюнцер — Реммеру. В случае чего кто-то из них выбросит. А если дело совсем худо и эсэсовцы нас оцепят, тогда роняй, но только в середине колонны. Ни в коем случае в сторону не бросай. Так они не заметят и не смогут никого конкретно заловить. Хорошо бы колонна с корчевки вместе с нами подошла. Там Мюллер и Людвиг, они в курсе. Если нас будут шмонать, они сделают вид, что не расслышали команду, и пройдут совсем рядом с нами — мы им все и перекинем.

Дорога заложила вираж и длинной, прямой лентой поползла к городу. Вдоль нее веселой чередой потянулись огородные участки, дощатые сарайчики. На участках, засучив рукава, трудились горожане. Но лишь очень немногие поднимали головы. Они давно привыкли к виду арестантов. В воздухе пахло свеже-вскопанной землей. Где-то неподалеку прокричал петух. На обочине то и дело попадались дорожные знаки и указатели: «внимание, крутой поворот», «до Хольцфельде двадцать семь километров».

— А что это там, впереди? — спросил вдруг Вернер. — Это что, корчевальная бригада уже, что ли?

Впереди на шоссе они увидели темную людскую массу. Но понять, что это за люди, на таком расстоянии было нельзя.

— Наверно, — отозвался Левинский. — Раньше нас кончили. Может, еще нагоним.

Он обернулся. Следом за ними ковылял Гольдштейн. Его поддерживали двое товарищей, которых он обхватил за плечи.

— Давайте-ка, — обратился к ним Левинский, — мы вас сменим. А потом, к лагерю поближе, вы его снова возьмете.

Он подхватил Гольдштейна с одной стороны, Вернер подоспел с другой.

— Вот чертово сердце, — пыхтел Гольдштейн. — Всего сорок лет, а сердце совсем никуда. Идиотизм.

— Тогда зачем пошел? — спросил Левинский. — Оставался бы в своей сапожной бригаде.

— Да хотелось поглядеть, как оно на воле. Свежим воздухом подышать. Глупость, конечно.

Вымученная улыбка скользнула по его серому, землистому лицу.

— Ничего, оклемаешься, — сказал Вернер. — Обопрись лучше как следует. Мы вполне можем тебя нести.

В небе уже померкли все краски, его затягивала сизая, мглистая пелена. С холмов наползали темно-синие тени.

— Послушайте, — зашептал Гольдштейн. — Рассуйте то, что вы там несете, мне в карманы. Если будет шмон, вас они точно обыщут и носилки тоже. А вот нас, доходяг, вряд ли. Тех, кто на ногах не стоит, чего шмонать? Так пропустят.

— Если начнут шмонать, то всех без разбора, — сказал Вернер.

— Нет, тех, кто совсем дошел, не будут. А нас много — и по пути вон еще несколько прибавилось. Суньте свое добро мне под рубашку.

Вернер и Левинский переглянулись.

— Ладно, Гольдштейн, брось. Как-нибудь пройдем.

— Да говорю же вам, давайте!

Оба не отвечали.

— Мне уже более или менее все равно, сцапают меня или нет. А для вас это важно.

— Ерунда.

— Поймите, это не имеет ничего общего с самопожертвованием и прочей патетической белибердой. — Гольдштейн через силу улыбался. — Так практичнее, вот и все. Мне все равно уже недолго осталось.

— Ближе к делу поглядим, — ответил Вернер. — Нам еще почти час топать. Перед самым лагерем вернешься в свою шеренгу. В случае чего передадим вещи тебе. А ты сразу же передашь еще дальше, Мюнцеру. Мюнцеру, понял?

— Да.

Навстречу им проехала женщина на велосипеде. Это была весьма толстая особа в очках. К рулю у нее была прикреплена большая картонная коробка. Она смотрела в сторону. Заключенных не замечала в упор.

Левинский поднял на нее глаза, потом пристальней посмотрел на дорогу.

— Знаете что, — сказал он. — А ведь там, впереди, вовсе не корчевальная бригада.

Черная, густая людская масса заметно приблизилась. Они не нагоняли ее — оказывается, они шли ей навстречу. Теперь уже было видно, что это длинная вереница людей, которые не маршируют в колонне, а бредут сами по себе.

— Новенькие, что ли? — недоумевал кто-то у Левинского за спиной. — Или этап пригнали?

— Да нет. При них же нет охраны. И идут они не к лагерю. Это вообще вольные.

— Вольняшки?

— А то сам не видишь. Смотри, они же в шляпах. И женщины с ними. И дети тоже. Вон детей сколько.

Теперь и вправду их было хорошо видно. Колонны быстро сближались.

— Принять вправо! — раздались команды эсэсовцев. — Вправо! Крайний ряд справа — в кювет! Живо!

Конвоиры принялись бегать вдоль колонны.

— Вправо! Быстро вправо, кому говорят! Встречную полосу освободить! Равнение в строю! Кто выйдет из строя, стреляю без предупреждения!

— Да это же разбомбленные, — затараторил вдруг Вернер жарким шепотом. — Люди из города. Беженцы!

— Беженцы?

— Беженцы! — повторил Вернер.

— По-моему, ты прав. — Левинский прищурил глаза. — Это действительно беженцы. Но на сей раз — немецкие беженцы.

Это слово мгновенным шепотом пронеслось вдоль колонны. Беженцы! Немецкие беженцы! Les refugies allemands![5] Это казалось неслыханным, но это было так: годами они побеждали в Европе всех и вся, годами люди в страхе уходили от их наступающих армий, а теперь вот сами они, в собственной стране, вынуждены спасаться бегством.