Искра жизни

Бригада по разборке руин возвращалась с медеплавильного завода. Она провела там двенадцать часов, и работа была адская. Обрушилась часть кровли в главном цехе, сильно пострадали многие смежные помещения. Лопат и кирок катастрофически не хватало, поэтому большинству заключенных пришлось работать голыми руками. Пальцы и ладони у них теперь были ссажены и ободраны в кровь. Люди чуть не падали от усталости и голода. На обед дали пустую баланду, в которой плавали не установленные наукой растения. Баланду им великодушно выставила дирекция завода. Единственное достоинство этого хлебова – оно было теплое. Зато уж отрабатывать его пришлось на полную катушку – инженеры и десятники с фабрики погоняли арестантов как последних рабов. Это были штатские, но иные из них оказались немногим лучше эсэсовцев.

Левинский шагал в середине колонны. Рядом с ним шел Вилли Вернер. Они все-таки исхитрились при разводе на работы попасть в одну группу. На разборку руин по номерам не выкликивали – просто отделили отряд в четыреста человек. Бригада, получавшая такое назначение, считалась каторжной, охотников идти туда по своей воле почти не было, так что Левинский и Вернер очень легко туда пристроились. Они-то знали, зачем им нужно на развалины. И не в первый раз туда шли.

Четыре сотни лагерников медленно плелись по дороге. Шестнадцать из них сегодня сильно покалечились на работе. Двенадцать, хоть и с посторонней помощью, еще как-то ковыляли сами, а вот четверых пришлось нести – двоих на грубых самодельных носилках, еще двоих просто за руки и за ноги.

Путь до лагеря предстоял неблизкий. Колонну пустили, как обычно, в обход, вокруг города. Эсэсовское начальство тщательно избегало появления заключенных на городских улицах. Нежелательно было, чтобы их видели жители, а сейчас к тому же и арестантам ни к чему было видеть истинный масштаб разрушений.

Они приближались к березовой рощице. Черно-белые стволы шелковисто мерцали в полусвете угасающего дня. Эсэсовские охранники и лагерные надзиратели растянулись по всей длине колонны. У эсэсовцев оружие было на изготовку. Заключенные уныло тащились вперед. На ветвях щебетали птицы. Деревья уже покрылись нежно-зеленой весенней дымкой. У канав, прямо на обочине, вовсю цвели подснежники и примулы. Журчали весенние ручьи. Но заключенным было не до того. Слишком они устали. Потом рощица кончилась, снова поползли луга и пашни, и охранники опять пошли гурьбой.

Левинский шел вплотную рядом с Вернером. Он был возбужден.

– Куда ты хоть спрятал? – допытывался он, стараясь не шевелить губами.

Вернер двинул рукой, показывая, что спрятал находку под мышкой.

– А нашел кто?

– Мюнцер. На том же месте.

– И марка та же?

Вернер кивнул.

– Теперь у нас все части?

– Да. Мюнцер в лагере соберет.

– А я нашел целую пригоршню патронов. Не успел, правда, посмотреть, подходят или нет. Сразу прятать пришлось. Надеюсь, подойдут.

– Да уж не пропадут.

– Больше ничего не находили?

– Мюнцер. Детали от револьвера.

– В том же месте, что вчера?

– Да.

– Значит, кто-то их туда кладет?

– Конечно. Кто-то из вольных.

– Кто-то из рабочих.

– Да. Уже третий раз нам туда что-то подкладывают. Это не случайность.

– А не может это быть кто-то из наших, кто на оружейном завалы разбирает?

– Да нет. Их на то место не пускают. Мы бы знали. Это кто-то с воли.

Подпольная организация лагеря уже давно пыталась раздобыть оружие. Подпольщики готовились к решающей схватке с СС, и им хотелось выйти на бой все-таки не с голыми руками. Но установить связи с волей было почти невозможно, и только после бомбардировки лагерники из бригады, что работала на разборке руин, стали находить в определенных местах оружие и запчасти к нему. Всякий раз присыпанное щебнем, оно явно было подложено рабочими с тем, чтобы разбирающие завалы арестанты его нашли. Находки эти привели к тому, что в «каторжные» бригады стало проситься все больше добровольцев. Это были надежные, проверенные люди.

Колонна шла мимо луга, обнесенного оградой из колючей проволоки. Две бело-рыжие коровы стояли у самой ограды и задумчиво обнюхивали проволоку. Одна замычала. Ее добродушные глаза влажно поблескивали. Из лагерников почти никто даже не оглянулся – вид коровы мог пробудить только еще более свирепый голод.

– Как ты думаешь, сегодня перед отбоем досматривать будут?

– С чего вдруг? Вчера вон не досматривали. А ведь наша бригада тоже совсем рядом с оружейным цехом работала. Тех, кто в самом цехе не был, они обычно не обыскивают.

– С ними не угадаешь. Если эти игрушки придется выбрасывать…

Вернер посмотрел на небо. В нем смешались багрянец заката, золото и лазурь.

– Когда придем, будет уже довольно темно. Там и поглядим, что к чему. Ты хоть патроны как следует завернул?

– Да. В тряпку.

– Ну и хорошо. Чуть что, передашь их назад Гольдштейну. А тот дальше – Мюнцеру. Мюнцер – Реммеру. В случае чего кто-то из них выбросит. А если дело совсем худо и эсэсовцы нас оцепят, тогда роняй, но только в середине колонны. Ни в коем случае в сторону не бросай. Так они не заметят и не смогут никого конкретно заловить. Хорошо бы колонна с корчевки вместе с нами подошла. Там Мюллер и Людвиг, они в курсе. Если нас будут шмонать, они сделают вид, что не расслышали команду, и пройдут совсем рядом с нами – мы им все и перекинем.

Дорога заложила вираж и длинной, прямой лентой поползла к городу. Вдоль нее веселой чередой потянулись огородные участки, дощатые сарайчики. На участках, засучив рукава, трудились горожане. Но лишь очень немногие поднимали головы. Они давно привыкли к виду арестантов. В воздухе пахло свеже-вскопанной землей. Где-то неподалеку прокричал петух. На обочине то и дело попадались дорожные знаки и указатели: «внимание, крутой поворот», «до Хольцфельде двадцать семь километров».

– А что это там, впереди? – спросил вдруг Вернер. – Это что, корчевальная бригада уже, что ли?

Впереди на шоссе они увидели темную людскую массу. Но понять, что это за люди, на таком расстоянии было нельзя.

– Наверно, – отозвался Левинский. – Раньше нас кончили. Может, еще нагоним.

Он обернулся. Следом за ними ковылял Гольдштейн. Его поддерживали двое товарищей, которых он обхватил за плечи.

– Давайте-ка, – обратился к ним Левинский, – мы вас сменим. А потом, к лагерю поближе, вы его снова возьмете.

Он подхватил Гольдштейна с одной стороны, Вернер подоспел с другой.

– Вот чертово сердце, – пыхтел Гольдштейн. – Всего сорок лет, а сердце совсем никуда. Идиотизм.

– Тогда зачем пошел? – спросил Левинский. – Оставался бы в своей сапожной бригаде.

– Да хотелось поглядеть, как оно на воле. Свежим воздухом подышать. Глупость, конечно.

Вымученная улыбка скользнула по его серому, землистому лицу.

– Ничего, оклемаешься, – сказал Вернер. – Обопрись лучше как следует. Мы вполне можем тебя нести.

В небе уже померкли все краски, его затягивала сизая, мглистая пелена. С холмов наползали темно-синие тени.

– Послушайте, – зашептал Гольдштейн. – Рассуйте то, что вы там несете, мне в карманы. Если будет шмон, вас они точно обыщут и носилки тоже. А вот нас, доходяг, вряд ли. Тех, кто на ногах не стоит, чего шмонать? Так пропустят.

– Если начнут шмонать, то всех без разбора, – сказал Вернер.

– Нет, тех, кто совсем дошел, не будут. А нас много – и по пути вон еще несколько прибавилось. Суньте свое добро мне под рубашку.

Вернер и Левинский переглянулись.

– Ладно, Гольдштейн, брось. Как-нибудь пройдем.

– Да говорю же вам, давайте!

Оба не отвечали.

– Мне уже более или менее все равно, сцапают меня или нет. А для вас это важно.

– Ерунда.

– Поймите, это не имеет ничего общего с самопожертвованием и прочей патетической белибердой. – Гольдштейн через силу улыбался. – Так практичнее, вот и все. Мне все равно уже недолго осталось.

– Ближе к делу поглядим, – ответил Вернер. – Нам еще почти час топать. Перед самым лагерем вернешься в свою шеренгу. В случае чего передадим вещи тебе. А ты сразу же передашь еще дальше, Мюнцеру. Мюнцеру, понял?

– Да.

Навстречу им проехала женщина на велосипеде. Это была весьма толстая особа в очках. К рулю у нее была прикреплена большая картонная коробка. Она смотрела в сторону. Заключенных не замечала в упор.

Левинский поднял на нее глаза, потом пристальней посмотрел на дорогу.

– Знаете что, – сказал он. – А ведь там, впереди, вовсе не корчевальная бригада.

Черная, густая людская масса заметно приблизилась. Они не нагоняли ее – оказывается, они шли ей навстречу. Теперь уже было видно, что это длинная вереница людей, которые не маршируют в колонне, а бредут сами по себе.

– Новенькие, что ли? – недоумевал кто-то у Левинского за спиной. – Или этап пригнали?

– Да нет. При них же нет охраны. И идут они не к лагерю. Это вообще вольные.

– Вольняшки?

– А то сам не видишь. Смотри, они же в шляпах. И женщины с ними. И дети тоже. Вон детей сколько.

Теперь и вправду их было хорошо видно. Колонны быстро сближались.

– Принять вправо! – раздались команды эсэсовцев. – Вправо! Крайний ряд справа – в кювет! Живо!

Конвоиры принялись бегать вдоль колонны.

– Вправо! Быстро вправо, кому говорят! Встречную полосу освободить! Равнение в строю! Кто выйдет из строя, стреляю без предупреждения!

– Да это же разбомбленные, – затараторил вдруг Вернер жарким шепотом. – Люди из города. Беженцы!

– Беженцы?

– Беженцы! – повторил Вернер.

– По-моему, ты прав. – Левинский прищурил глаза. – Это действительно беженцы. Но на сей раз – немецкие беженцы.

Это слово мгновенным шепотом пронеслось вдоль колонны. Беженцы! Немецкие беженцы! Les refugies allemands [5] ! Это казалось неслыханным, но это было так: годами они побеждали в Европе всех и вся, годами люди в страхе уходили от их наступающих армий, а теперь вот сами они, в собственной стране, вынуждены спасаться бегством.

Это были женщины, дети, пожилые мужчины. В руках они несли узлы, сумки, саквояжи. Некоторые везли небольшие тачки, на которые они нагрузили свой скарб. Удрученные, понурые, они шли друг за другом беспорядочной толпой.

Оба шествия почти поравнялись друг с другом. Внезапно стало очень тихо. Только шарканье ног по асфальту. И тут, хотя не было сказано ни слова, колонна лагерников начала вдруг преображаться на глазах. Они даже не переглянулись, и все же будто кто-то отдал этим смертельно усталым, полуголодным, оборванным людям некую беззвучную команду, и словно искра воспламенила кровь, пробудила их разум, током пробежала по нервам и мускулам. Спотыкающаяся колонна перешла на строевой шаг. Ноги поднимались сами, гордо вскинулись головы, строже и суровей стали лица, а в глазах вспыхнула жизнь.

– Отпустите меня, – прошептал Гольдштейн.

– Не дури.

– Отпустите меня! Ненадолго, пока они не пройдут.

Его отпустили. Он пошатнулся, но стиснул зубы и собрался с силами. Левинский и Вернер прижались к нему плечами, но могли бы и не поддерживать. Он шел, хоть и зажатый между ними, как в тисках, закинув голову и надсадно дыша, но шел сам.

Вялое шарканье ног сменилось теперь ровным и мерным топотом. В колонне был отряд бельгийцев и французов, была маленькая группа поляков. Все они тоже чеканили шаг.

Колонны наконец поравнялись. Немцы брели в близлежащие деревни. Поезда не ходили, вокзал был разрушен, вот и пришлось им тащиться пешком. Несколько штатских с нарукавными повязками СА направляли шествие. У женщин вид был усталый. Дети плакали. Мужчины смотрели прямо перед собой.

– Вот так же мы уходили из Варшавы, – тихо прошептал поляк за спиной у Левинского.

– А мы из Льежа, – подхватил бельгиец.

– И мы из Парижа так же.

– А нам было хуже. Гораздо хуже. Нас-то они совсем по-другому гнали.

Они почти не чувствовали злорадства. И ненависти тоже не было. Женщины и дети повсюду выглядят одинаково, а от ударов истории куда чаще страдают невинные жертвы, чем истинные виновники. В этой усталой толпе многие ни помыслом, ни поступком преднамеренно не совершили ничего такого, что оправдывало бы их нынешнюю незавидную участь. И арестанты их в этом не винили, их чувство было сложней. Это было нечто совсем иное. И не относилось ни к кому конкретно, и почти не относилось к городу, и даже не слишком явно к стране или нации; чувство, возникшее сейчас, в эти минуты, когда две колонны проходили навстречу друг другу, было чувством грандиозной, надличностной справедливости. Чудовищное, всемирное злодейство было замышлено и едва не свершилось; заповеди человечности были низринуты и растоптаны; извечный закон жизни – оплеван, исхлестан в кровь, изрешечен пулями. Разбой и грабеж перестали считаться преступлением, убийство сделалось доблестью, террор – законом. И вот сейчас, внезапно, в этот единый, перехвативший дыхание миг четыреста жертв произвола вдруг поняли, что все, хватит: глас прогремел, и маятник качнулся обратно. Они почувствовали: спасены не только народы и страны, спасены сами первоосновы жизни, ее непреложные заповеди. Спасено то, чему есть много имен, и одно из них, самое древнее и простое было: Бог. А это значит: Человек.

Обе колонны наконец-то разминулись. В эти несколько минут не всякий бы сразу разобрался, где здесь арестанты, а где – свободные люди. Две тяжелые подводы, запряженные лошадьми и доверху груженные поклажей, замыкали странное шествие. Эсэсовцы нервно бегали вдоль конвоируемой колонны, напряженно высматривая, не подаст ли кто знак, не бросит ли слово. Нет, все было спокойно. Колонна молча шагала дальше, и вскоре снова зашаркали ослабшие ноги, и вернулась усталость, и вот уже Гольдштейн снова закинул руки на плечи Левинского и Вернера – но когда показался черно-красный шлагбаум лагерного входа, а за ним и стальные ворота с выбитым над ними древним прусским девизом «Каждому свое», каждый из заключенных, годами видевший в этом девизе лишь жутковатую издевку, теперь вдруг взглянул на него совсем другими глазами.