Искупление

— Переживём! В тесноте да не в обиде, — сказав это, Сергей улыбнулся. Вспомнил цыган, которые однажды остановились в избе его друга Кольки. Дело было зимой. Они попросились погреться — мороз стоял за сорок. Одеты были не по-зимнему, тем более, не по-сибирски. Какие-то тряпки, лохмотья… Обогревались неделю. Колькина семья из пяти человек да цыганская из семи — и все в избушке на куриных ножках. В избушке не продохнуть, а на улице жмёт мороз изо всех сил, стены трещат, в трубе бесы завывают… Куда уж тут выгонять несчастных. Вторая неделя на исходе. Морозы отпустили малость. Пора и цыганам в путь-дороженьку! Истосковались они по вольному ветру. Собрали, увязали узлы, погрузили в сани. Туда же, среди узлов, втиснули безногого старика, рядом рассовали цыганят и старуху. Вышли провожать их, ставших чуть ли не родными, все домочадцы и Сергей, оказавшийся там.

— Сынок, взнуздай кобылку, — попросил старик Сергея. — Как бы не разнесла она нас.

Кобылка дотянула до опасного пригорка, на котором, по предположениям старика, должна была разнести и раскидать по снежному полю седоков, упала, подломив оглоблю, тяжело вздохнула один раз, другой, и издохла. Околеть бы и цыганам в холодной степи, да, на их счастье, по этой дороге ехал Кондратий Козулин, он отвозил пакет в район и теперь ехал обратно. Зацепив цыганские сани, подсадив в свои остальных, привёл этот обоз к конторе, председатель дал ключи от сельсовета, там и разместились беспокойные дети вселенной, и жили до весны, до тепла.

— Располагайтесь! — повторил предложение Сергей. — У мужика уже веки слипаются. Натрудился, бедолага!

Как только голова мальчишки коснулась тёплой и мягкой подушки, он тут же отключился. Отгородив от света закуток, взрослые присели у стола, тихо повели беседу.

— Льёт и льёт, — начала Нина разговор, как большинство женщин, с погоды. — Не перестарался бы.

— Куда там! — выкрикнул Анатолий. — Земля потрескалась хуже, чем в пустыне! Цистернами лей и не напитаешь!

— Правильное земледелие — управляемое земледелие. Надо орошать — пожалуйста; надо подсушить — пожалуйста!

— Помню эти «пожалуйста», — усмехнулся Анатолий. — Мама говорит, уходя на работу: «Толька, полей все грядки, и полей хорошо, а ни абы как!» Полить хорошо — это ведро воды на половину квадратного метра. Этих метров больше ста! Вёдер надо, следовательно, двести! До речки двести метров. Два ведра в руки. Сто на двести равно десяти тысячам метров, то есть десять километров. С двумя вёдрами воды я должен пробежать пять километров и с пустыми ещё пять! Во, заданьице! А на речке пацаны бултыхаются, визжат, ныряют, а я, как раб, прикованный к вёдрам! Нырнул раз, другой, третий — и день на исходе. Десять раз вместо ста пробежки не решат проблемы земледелия, но видимость можно создать.

— Ты, варнак, опять плохо полил, — журит меня мама, поковыряв пальцем землю. — Совсем сухая.

— Много поливал, — оправдываюсь я, привычно и умело.

— Молчи уж! — говорит мама и безнадёжно машет рукой. — Ночью буду сама таскать.

Жалко маму, и я обещаю себе завтра целый день таскать воду и поливать огород. После десяти ходок руки вытягиваются до пола, и если их не подобрать, то они будут волочиться по земле. Ещё десять, и руки вылазят из плечь, и там, где они были, страшно болят дырки. Мама, к моему огорчению, не проверяет грядки, и мне напоминать ей об этом совестно. Ночью снятся руки, которые сами по себе бегают и таскают полные вёдра воды.

— И всё равно детство счастливое? — спросила Нина, припомнив недавний разговор с Анатолием во время поездки в район за цементом.

— Конечно! — не задумываясь, ответил он.

— А если бы не грязная речка, вёдра, грядки, телята и поросята, а «Артек», голубое тёплое море, четырёхразовое питание за столиком. Горн! Костёр! Песни?

— Не знаю, — признался Анатолий. — Наверное, скоро бы наскучило.

— Да, куда нам без поросят! — отозвался Сергей. — На том стоим!

— Сидим!

— Почему сидим?

— Сидим за столом, едим сальце, огурчики, капустку с картошечкой — и это всё дело твоих рук, твоего терпения, усердия! Что создал, то и получил! Многие, не создавая, не ударив пальцем о палец, имеют больше в сотни раз. Живут не по заслугам во дворцах, ездят на шикарных автомобилях, катаются на яхтах, едят заморские яства. Ты же, создатель всего, живёшь как примат: поел, поспал, поработал, и рад, когда не расстраивается эта система твоего бытия.

— Коль зашла речь о бедных и богатых, скажи мне, почему рабочие, то есть пролетариат, так быстро согласился разрушить то государство, которое создавалось, прежде всего, для него?

— Наверное, потому, что не устраивало оно его. Я об этом не думал.

— Рабочих, которые жили при царе, и жизнь которых была хуже собачьей, новая жизнь устраивала, а жизнь наших рабочих, которые жили непомерно лучше и царских, и тех, кто создавал на первых порах государство рабочих, строил в тяжелейших условиях фабрики, заводы, электростанции, не устраивает?

— Хотелось чего-то больше.

— Чего? Прав? Свободы? Оплаты труда?

— Наверное, недоставало справедливости.

— Какой?