Искупление. Повесть о Петре Кропоткине

— Ладно, доброго пути, — сказал Кропоткин и побрел по улице не зная куда, ничего вокруг себя не видя.

Да, австрийцы могут открыть новую землю, думал он. Может быть, до них дошел как-нибудь мой опубликованный доклад? Зачем я над ним так старательно трудился? Разработал подробный план исследования северных морей. Мысль бесплодна в таком окаменевшем государстве. Значит, надо его разрушать. Бакунин прав. Не перестраивать, не улучшать, только разрушать. Новые друзья держатся ближе к Лаврову. Бакунина, кажется, не принимают. Вот разве Лермонтов… Но этот чем-то неприятен. В обществе его недолюбливают, особенно девушки. Разлетелись «чайковцы». Клеменц подался в Олонецкую губернию выкрасть одного ссыльного, в Астраханскую с подобной же целью выехал Сердюков. Перовская — в самарских краях. Готовит в усадьбе какой-то благотворительницы народных учителей (понятно, как готовит), потом пойдет по деревням прививать оспу. Ободовская — в тверском селе. Кравчинский тоже пошел разведать дорогу в народ. Не осталось в городе и друзей-географов. Завтра снимется с места и Поляков. Не с кем поговорить. Завернуть бы к доктору Веймару, но и он перебрался на дачу, приезжает на часок-другой только по лечебным делам…

Никогда он так бесцельно и расслабленно по городу не бродил. Всегда стремительно бежал то на лекцию в университет, то в дружескую компанию. Что его сшибло нынче с рельсов? Тоскливые письма сестры и племянницы? Сообщение Полякова о морской австрийской экспедиции?

Он оказался почему-то на Апраксином рынке, в толпе. Куда его занесло, за каким чертом? Не толкись, иди собирайся, поезжай немедля в Москву, приказывал он себе, однако, выбравшись из толпы, опять плелся куда-то, не выбирая пути.

Потом он нашел себя в верхнем конце Дворцовой набережной, у Летнего сада, около кабинетского дома, в котором жила когда-то семья сестры. Вот оно что, его привела сюда подспудная память. Значит, и в Апраксином дворе оказался давеча не случайно: рядом — Пажеский корпус. В знаменательном шестьдесят втором году, в духов день, пажи до поздней ночи тушили страшный апраксинский пожар, спасая свой дом и соседнее здание министерства внутренних дел со всем архивом. Назавтра камер-паж Кропоткин, черный от дыма и сажи, с опухшими веками и подпаленными ресницами, встретил утром в корпусе великого князя Михаила, начальника военно-учебных заведений, разговорился с ним, и тот согласился помочь ему, выпущенцу, определиться в казачье войско и выехать в Сибирь, чему препятствовало корпусное начальство. Как давно это было!

Выходит, не произвольно блуждал он по старым знакомым местам! Он смотрел в окна второго этажа, окна квартиры, которую занимал чиновник министерства двора Николай Павлович Кравченко, кончивший свою служебную жизнь сумасшествием, а не случись с ним такой катастрофы, семья и теперь жила бы здесь и сейчас он зашел бы к сестре, полаял, повизжал, попрыгал бы на четвереньках перед Катей.

Он медленно шел вниз по набережной. Но как только показалась державно-величественная стенная колоннада Зимнего, мгновенно перенесся в дворцовые залы. И увидел в зеркалах себя, молоденького, румяного, изящного, в парадном пажеском мундире, в белых рейтузах, сияющих высоких сапогах, со шпагой на боку. Именно такой паж бежал однажды с тревогой за царем Александром. Был морозный зимний день. Император отменил парад на площади, велел выстроить войска в залах, но и здесь почему-то очень спешил с обходом. Высокий, шажистый, он не шел, а просто летел вдоль бесконечно длинного строя гвардейцев. Казалось, его преследует какая-то опасность, от которой он хочет поскорее скрыться. Камер-паж едва за ним успевал, срывался даже на бег. Камер-пажа охватила тревога. Он оглядывался, но не видел отставших адъютантов государя и все быстрее мчался за ним, хотя положено было сопровождать его только до военного строя. Император миновал последний полк, вошел в следующий зал и остановился, обернувшись.

— А, это ты, — сказал он. — Молодец!

Да, этот молодец готов был тогда в любой момент защитить обожаемого государя-освободителя своей грудью и шпагой. Но в ту же зиму, в крещенье, горячая преданность камер-пажа сильно остыла. Царское шествие, возглавляемое духовенством, возвращалось во дворец с Невы, куда оно спускалось освятить воду. На льду и на берегах кругом чернели толпы людей, наблюдавших за процессией. Камер-паж шел за императором. Когда поднялись по ступеням спуска на набережную, какой-то лысый старик в нагольной шубенке прорвался сквозь двойную цепь солдат и упал на колени перед монархом, протянув руку с бумагой.

— Батюшка-царь, заступись! — крикнул он, рыдая.

Александр вздрогнул, но не приостановился, не глянул на мужика. Юный страж оглянулся и, увидев, что великие князья и придворные сановники тоже не обращают никакого внимания на старика, подбежал к нему, взял прошение, рискуя получить суровый высочайший выговор.