Искупление вины

– Не нужно ничего говорить, это тебе некоторое вознаграждение за то, что ты сейчас делаешь.

– Я делаю то, что должен, искупаю свою вину перед Родиной.

– Все так… Но мы еще должны оставаться людьми. А потом, мы понимаем, что тебе работать будет куда труднее, если ты ее не увидишь. Знаем, что ты не склонен к глупостям, но все-таки хотелось бы тебя предупредить, чтобы ты не делал ничего такого, о чем потом пришлось бы очень сильно пожалеть. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Как никто, Лев Федорович, не переживайте, все будет хорошо.

– Именно это я и хотел от тебя услышать. Если так, тогда поехали. – Майор поднялся. Михаил продолжал сидеть. – Ты чего? Уже не раздумал ли?

– Я сейчас, товарищ майор. Только ноги чего-то не слушаются. Затекли, наверное… – Тяжело поднявшись, Аверьянов заковылял к двери.

– Ну, чего ты? – укорил его Волостнов. – Не хватало, чтобы ты в моем кабинете свалился. Что тогда обо мне подчиненные подумают? Что я своих подопечных избиваю? – невесело буркнул начальник Управления.

Вышли в гулкий коридор, и Аверьянов в сопровождении караульных зашагал в сторону выхода. У открытой двери, щурясь на яркое солнце, остановился.

– Чего застыл? – притворяясь сердитым, произнес Лев Федорович. – Садись в машину. – Показав на подошедшего Елисеева, сказал: – Возьмем его за компанию. Должен же за тобой кто-то присматривать, – и, повернувшись к капитану, добавил: – Для всех остальных в Управлении у нас оперативное мероприятие. Уяснил?

– Так точно, товарищ майор! – широко улыбнулся тот.

Время было раннее, но город уже давно пробудился. На дороге нервно просигналил рейсовый автобус, подгоняя трехтонный крытый грузовик. А на перекрестке пожилая женщина, закутанная в длинную темно-серую шаль, что-то выговаривала долговязому подростку в белом кроличьем треухе, понуро поглядывавшему на нее. У одного из домов, сильно припадая на правую ногу, дворник лет сорока пяти усердно разбивал на тротуарах длинным ломом лед, а вдоль самой обочины громоздкими сугробами возвышались кусты акаций, припорошенные мохнатым снегом. У самого подъезда ненадолго сошлись две немолодые женщины, видно, старые приятельницы, о чем-то коротко переговорив, устремились по неотложным делам, каждая в свою сторону.

Город жил своей размеренной жизнью, не довоенной, конечно, – уж слишком безлюдными оставались улицы, – но и прифронтовым его не назовешь. С недавнего времени Вологда стала глубоким тылом.

Съехали с главной дороги в коротенький переулок, по обе стороны от которой стояли тонкоствольные замерзшие тополя и растопыренными колючими ветками протыкали посеревшее неприветливое небо. Проехав в самый конец, остановились у небольшого здания – наполовину кирпичного, наполовину деревянного.

– Все, приехали, вылезай! – поторопил майор Волостнов.

Аверьянов отомкнул дверцу и неуклюже выбрался из салона.

– Маруся там? – спросил он, пряча лицо.

Проявляя такт, Лев Федорович старался не смотреть на разволновавшегося Михаила: ковырнул носком сапога слежавшейся снег и беспристрастно ответил:

– Она тебя ждет. Не переживай ты так… Чего стоим? Идем!

Поднялись на лестничную площадку последнего этажа. Через небольшой оконный проем со стеклом, больше напоминавший амбразуру, пробивался тусклый свет, освещая часть деревянной лестницы.

– Вот эта дверь… И долго мы еще тут стоять будем? Звони, давай! – обратился к Михаилу Волостнов.

Аверьянов надавил на кнопку звонка. В глубине квартиры, приглушенная входной дверью, послышалась прерывистая трель. Дверь через минуту открылась, тусклая лампа осветила Марусю. На ней был легкий ситцевый халат, едва прикрывающий колени. Широкий воротник прятал высокую грудь, поверх которой на тонкой веревочке висел серебряный простенький крестик. При виде посторонних мужчин она инстинктивно принялась поправлять отвороты халата. В какой-то момент руки застыли у самого горла, и она, не в силах оторвать взгляда от Михаила, стоявшего в сторонке, прошептала:

– Боже мой, боже мой… Это ты?!

– Я, Маруся…

Привалившись плечом к порогу, женщина медленно стала сползать на пол. Михаил шагнул вперед и поддержал ее за руку, стал гладить по волосам, приговаривая:

– Маруся, ну чего ты! Все позади. Пошли в дом.

– Мишенька, живой!.. Я так ждала. Знала, что ты живой! Ведь ты же не мог меня так оставить.

– Ну, конечно же, живой, что со мной будет, – бодрился Аверьянов.

– Мне снилось, что тебя расстреляли. Засыпали землей, – плакала Маруся. – Я тебя зову, ты землю разгребаешь и на мой голос выходишь.

– Успокойся, Маруся, это всего лишь сон.

– Чего же мы здесь стоим? Проходите, – через слезы улыбнулась она и, взяв Михаила за руку, потянула за собой.

Следом прошел Волостнов, немного смущенный. Ободряюще улыбнулся Михаилу, хлопотавшему подле Маруси, а потом, показав на часы, негромко сказал:

– У вас три часа. А мы на улице пока побудем… Чего стоим? Выходим!

Аверьянов едва кивнул, подождал, когда за Волостновым и Елисеевым захлопнется дверь, и, уже не таясь, не стесняясь нахлынувших чувств, раздиравших грудь, прижал Марусю к себе: