Искушение

– Черт возьми! – кричит он, упав на колени, и глаза его полны слез, лицо искажено. – Да, у меня были косяки. Много косяков. Я это знаю. Ты это знаешь. Но это не косяк. Я знаю, что это его голос. Знаю, что ты можешь с ним поговорить. И остановить это. Только ты можешь это сделать. Просто послушай меня хотя бы раз, как делала это, когда мы были вместе.

Он вопит, умоляет меня, и я хочу ему поверить. Правда хочу. Но если я ошибаюсь…

– Нет! – кричу я, когда чудище с ревом поворачивается к Мэйси.

Я взлетаю, лечу к ней так быстро, как не летала еще никогда, но понимаю – мне не успеть.

Зевьер оказывается рядом с Мэйси за долю секунды до меня. И закрывает ее собой, оттолкнув так, что она падает на землю, а он принимает предназначенный ей удар на себя.

Я слышу, как крошатся его кости, как раскалывается его череп, еще до того, как он врезается в стену. Он валится на землю, зверь тянет лапу к его ноге, хочет поднять его, но тут к Зевьеру бросаюсь я.

Я приземляюсь между ними и делаю то, о чем просил меня Хадсон – вскидываю руки, останавливая зверя, и из глубины моего существа вырывается крик:

– Нет!

Глава 102. We are the monsters [27]

Неубиваемый Зверь резко отшатывается, как от удара, и оседает на землю с ревом, сотрясающим стены пещеры.

Но вместе с этим ревом во мне звучит голос: Не вреди, не вреди, – и я понимаю, что Хадсон прав. Тот голос, который я начала слышать после моего приезда в Кэтмир, тот самый, который предостерегал меня всякий раз, когда мне грозила беда, и который, как я считала, принадлежал моей горгулье, все это время был голосом Неубиваемого Зверя.

Я понятия не имею, как это возможно. Я понятия не имею, почему это так. Но сейчас меня интересует одно – спасение моих друзей.

Я вытираю слезы и смотрю на него, впервые смотрю по-настоящему на этого каменного гиганта.

Смотрю на шершавый камень, ставший более гладким под железными цепями.

На голове у него виднеется обломок рога, и до меня доходит то, что я должна была знать все это время.

Почему на него не действовала магия Мэйси.

И телекинез Джексона.

Молнии Иден и лед Флинта не нанесли ему вреда не потому, что он всемогущ. А потому, что, как и я, он совершенно невосприимчив к магии.

Потому что он – горгулья.

Он вовсе не является неубиваемым. Он просто горгулья – последняя из существующих, если не считать меня, – прикованная к стене вот уже тысячу лет.

И глядя на него – на эту бедную горгулью, на этого бедного огромного человека, – я прикладываю руку к моей голове, к рогам, которые становились больше всякий раз, когда моя сила возрастала, и смотрю на него новыми глазами. Сколько схваток он выдержал, сколько противников победил, чтобы стать таким огромным?

Уму непостижимо.

А мы только усугубили его муки.

Боже. Что мы натворили?

Что мы натворили?

Прости, – говорю я. – Прости. Прости.

Не знаю, кому я это говорю: ему, Зевьеру, Хадсону или всем троим. Это из-за моего упрямства и категорического отказа слушать Хадсона мы оказались здесь. Из-за моей неспособности видеть вещи не только в черно-белом цвете, не просто хорошими или плохими. Из-за того, что я все время делала выбор между спасителем и чудовищем.

И этот момент, который я не могу изменить, как бы мне этого ни хотелось, все длится и длится.

За моей спиной раздается душераздирающий крик Мэйси, и я знаю, что увижу еще до того, как смотрю туда. Но я все же оглядываюсь – не переставая протягивать одну руку к чудищу, чтобы показать ему, что я больше не стану причинять ему вред, – и вижу, как моя кузина, рыдая, падает на колени рядом с Зевьером.

Она обнимает его, отрывает от земли и качает, качает.

– Нет! – кричит Флинт, ковыляя к ней. – Нет! Не говори мне этого. Нет!

Иден опять приняла человеческое обличье, по лицу ее текут слезы, а Джексон… Джексон выглядит разбитым.

Жаль, жаль, жаль, – говорит голос внутри меня. – Волки плохие. Я должен уберечь ее. Я должен спасти ее.

Я не знаю, кого он имеет в виду, и думаю, сейчас это неважно. Важно только одно: Зевьер погиб. Он мертв, и эта несчастная душа убила его не потому, что ей этого хотелось, а потому, что я не желала слушать. Потому что не желала видеть.

От ужаса и горя у меня подгибаются колени, и я падаю, оцарапав подбородок о камень, отвалившийся от стены. Но я этого почти не замечаю, потому что смотрю на Зевьера, невидящие глаза которого глядят в пространство.

Две минуты назад он был жив, а теперь мертв. Он умер, и я могла бы все это остановить, если бы просто прислушалась к тому, что Хадсон так отчаянно пытался мне сказать.

Это моя вина. Все это моя вина.