Искушение

Вера его разбудила, теребила волосы, а потом дунула в нос. Он поймал ее руки, притянул к себе, потерся щекой о ее теплую душистую щеку.

— Этот ушел?

— Ушел, — вздохнула Вера. — Наверное, навсегда ушел.

— Скатертью дорога. Он тебе не пара.

— А кто пара? Ты?

— Я гляжу, ты не слишком расстроена потерей?

Вера высвободилась из его объятий нехотя, лениво.

— Ты ведь мальчик совсем, Сережа. Каким же деспотом ты будешь в тридцать лет.

Боровков потянулся, сказал в растерянности:

— Поверишь ли, я не знаю, как буду жить дальше. Раньше знал, теперь нет. Как отрезало. Это ты виновата, сбила меня с толку.

— Ты просто взрослеешь. Не надо искать виноватых.

— Сейчас сколько времени?

— Одиннадцать. Чаю хочешь?

Боровков закрыл глаза, в сморенных веках поплыли оранжевые круги. Крутнулись странные, разноцветные, ощеренные фигуры. «Понимаю, что я утратил, — подумал он, — это называется жаждой деятельности. Значит, вот что случилось. Женщина внесла в мой разум безразличие ко всему, кроме нее самой».

— Ты опять спишь, милый?

Как сладок ее голос, как славно, что она здесь, и никуда не спешит, и можно протянуть руку и до нее дотронуться.

— Я обещал позвонить, проспал.

— Подумаешь, завтра позвонишь.

— Верочка, зажги свет и выйди. Я оденусь.

— Я принесу тебе халат.

— Не надо.

Вера, помолчав, спросила неуверенно:

— Ты разве не останешься?

— Не могу. Мама болеет, ей нельзя волноваться.

— Мама?!

— Ну да. Что тебя удивляет?

Через десять минут он ушел.

ОТ АВТОРА

На этом лучше всего поставить точку, ибо дальше начнется совсем другая история. Но все же не могу удержаться от нескольких прощальных слов.

Несмотря на большую разницу в возрасте между нами, мы были дружны с Сергеем Боровковым в ту пору, когда он был молод и самонадеян, и будущее открывало перед ним восхитительные перспективы. В его чертах я с любопытством пытался угадать приметы нового, бодрого и сильного поколения, идущего на смену нам. Подобного рода наблюдения всегда связаны и с огорчениями, и с приятными надеждами.

Нынче много развелось молодых людей, которые заранее правы во всем. Думаю, что такое впечатление создается потому, что время для них приспело и они стали особенно заметны. Многие из них с такой уверенностью заглядывают в завтрашний день, точно до них никого на свете попросту не существовало. Может, действительно им ведомы некие тайны, знанием которых природа награждает лишь избранных, а может, напротив, душа их от младенчества опустошена каким-то наследственным, роковым недугом? В Сергее Боровкове для меня явственно обнаружилось, что стремление к добру и к чистой жизни подкрепленное только доводами рассудка, при соприкосновении с реальностью способно производить не меньшие опустошения, чем зло в его натуральном виде. Должно быть еще что-то непременно в человеке, чему трудно подобрать название, но что делает любое движение спасительным для людей, к коим обращено. Возможно, это обыкновенные доброта, и жалость, и способность к состраданию, то есть те качества души, важность которых мы обыкновенно осознаем с годами.

Со временем Сергей Боровков сам стал задумываться об этих вещах. Когда мы в последний раз с ним встретились, он поступал в аспирантуру, был предельно собран и сосредоточен, что всегда было ему свойственно, но в темных глазах его иногда мерцала усталость, вряд ли подходящая его возрасту. Он был одинок и старался забыть о своей первой любви. «Это не любовь была, а наваждение». Сердце его билось ожесточенно. Преодолевая неловкость, я выспросил некоторые подробности. С Верой Андреевной они расстались окончательно, кажется, она вышла замуж за своего художника. С Ксютой иногда перезваниваются, но всерьез о ней Боровков не думает.

Мы вместе пообедали в «Русском чае». Боровков по своей манере старательно выдерживал дистанцию, избегал откровенности, но в конце, когда нам подали чай, произнес неожиданные слова:

— Знаете, я никому не могу принести счастья.

— Почему, Сергей?

— Чего-то вот тут не хватает, — постучал себя по груди. — А они это чувствуют. Понимаете? Женщины это отлично чувствуют. Рано или поздно все, кто мне нравился, от меня отдалялись.

— Ты это выдумал.

— Нет, не выдумал… Да не в этом суть. Я сам себе бываю отвратителен. Вот сейчас говорю с вами об этом, а уже чувствую, через минуту ото всего отрекусь, все высмею.

Мне вдруг стало искренне его жалко. Я заговорил о том, что если человек способен так критически себя оценивать и так беспощадно о себе говорить, то скорее всего с ним все в порядке. Другое дело… Странной была его реакция на эти слова. Он посмотрел на меня, как на пустое место, и в глазах его блеснул прямо-таки дьявольский огонь.

— Господи! — воскликнул он с нехорошей усмешкой. — До чего же сентиментальны самые умные из нас.

— Чем же это плохо?

— Тем и плохо, что глупо. Дешевка все это.

Тут он внезапно заспешил и быстро откланялся. Да у меня и не было охоты его задерживать. Я так понял его слова, что глуп, конечно, кто угодно, только не он.