Искушение

Надя прислушивалась к себе с напряженным любопытством и при этом ощущала, что совершает нечто не вполне дозволенное, про что лучше никому не знать. Таинственная, темная работа в ней происходила. «Вот еще, — сказала она своим тапочкам, и кукле Анюте, и рыцарю. — Вот еще чего не хватало! Прямо дурь какая на меня накатила. Дурь, и больше ничего».

В комнату постучал и протиснулся Павел Павлович.

— Не спишь, маленькая?

— Папочка, что самое главное в жизни?

— Самое главное, малыш, вовремя ложиться спать.

— А главнее этого ничего нет?

— Пожалуй, что нет.

— Папа, правда же, человек ничего не может знать про себя? А когда ему кажется, что знает, он скорее всего попадает пальцем в небо.

— Это правда, — сказал отец, — но не вся.

— А какая вся?

— Вся правда в том, что ты выросла и ищешь у меня не ответа, а сочувствия.

— Да, папа. И ты сочувствуешь мне?

— Все проходит, Надя. К сожалению. Но что бы ни случилось — береги себя.

— От кого, папа?

— Тебе виднее. От всего. От легких соблазнов и скорых решений.

— Это ты наставляешь меня на путь истинный?

— Я бы не хотел увидеть тебя несчастной.

— Нет причины для беспокойства, папа.

— Правда?

— Святой истинный крест!

Павел Павлович поправил у дочери одеяло, аккуратно подоткнул его, пожелал спокойной ночи и удалился. «Вряд ли будет у меня спокойная ночь», — засомневалась Надя и сию секунду уснула, будто упала в синюю прозрачную глубину. Она спала и видела легкие, радостные сны без очертаний и лиц…

5. НИКОГДА НЕ УЗНАЕШЬ, ГДЕ НАЙДЕШЬ, ГДЕ ПОТЕРЯЕШЬ

У Пугачева в феврале должен был быть отпуск по графику, но он его не взял, а получил компенсацию. Пообносились они с Алешей, и деньги были нужнее отдыха. «Да и какой там особый отдых могу я себе устроить, — прикидывал Федор Анатольевич, — когда жизнь моя и так сплошной отдых».

После знакомства с Надей Кораблевой — вполне вероятно, что это было простое совпадение, — стылая хмарь, так долго тяготившая Пугачева, начала быстро таять, и он все яростнее ощущал никчемность своего нынешнего существования. Колокольчик времени, прежде всегда подгонявший его и на огромный срок умолкнувший, вновь потихоньку начал позванивать у него над ухом. Долгими вечерами, когда Алеша уже мирно посапывал в своей кроватке, Федор Анатольевич в бездействии просиживал на кухне за столом — одинокий, трезвый, — прислушиваясь к каким-то новым своим ощущениям. Он был как безнадежный больной, у которого миновал кризис, но он настолько ослабел от затяжной болезни, что никак не решается поверить в возможность выздоровления. Мозг освобождался от пьяного мрачного отупения, и Пугачев заново впитывал аромат и разноцветье мира.

«А что, еще совсем не поздно, — думал он. — Мне тридцать четыре года. В этом возрасте можно начать с пустого места и многое, многое успеть».

С отвращением оглядывался он теперь на прожитые без смысла дни, наполненные винными испарениями, истериками, и не мог отыскать себе оправдания.

«Депрессия, — морщился он, щипая подбородок. — Не депрессия, а обыкновенное свинство. Опустил себя до уровня скота и рад. Это, брат, легче всего — опуститься и замереть».

Мысли эти были просты, как тезисы из школьного пособия по обществоведению, и, разумеется, они и раньше не единожды приходили ему в голову, не могли не приходить, и эти, и другие, посложнее, — но раньше они не задевали самолюбия, для них не было почвы, и эти верные бодрые мысли гибли, не успев прорасти и дать плоды.