Искушение

— Голубчик, Федя! Буду откровенен. Мы давно работаем вместе, и я знаю тебе цену… Были тяжелые годы… да, целые годы, когда мне казалось, что тебе лучше уйти. Поверь, я думал так, потому что невыносимо было наблюдать, как молодой талантливый человек день за днем опускается, теряет свое лицо, превращается в обыкновенного заурядного человеконенавистника. Помочь тебе никто не мог, ты не принимал помощи. Да и как поможешь? Чем?.. Я рассуждал, что в новой обстановке, среди новых людей тебе будет легче… Так было, и я откровенно об этом говорю. Но теперь я очень не хочу, чтобы ты уходил из отдела. Именно теперь.

— Что же, я переменился?

— Да, буквально за последние недели. Это все заметили, не я один. В тебе снова возник интерес к работе, к жизни. Ты стал прежним, Федор. Я старше тебя, у меня есть опыт, я не ошибаюсь. У тебя другое лицо, другая походка. Наконец, за этот месяц ты внес три предложения, которые — опять прости! — стоят всей твоей несостоявшейся диссертации…

Пугачев слушал растерянный.

— Поверите ли, — сказал он в порыве искренней благодарности, — я и сам чувствую какой-то приток сил. Знаете, очень хочется что-то утвердить собственное. Это не тщеславие, нет. Я им никогда особенно не страдал. Работать хочется по-настоящему, черт побери!

Провозгласив это, Пугачев тут же ощутил неловкость, почти стыд за свою неуместную откровенность.

— Отказываюсь! — сказал он радостно. — Никуда не поеду, ни в какой Федулинск.

— Правильно, — Лаврюк облегченно завалился обратно в кресло. — Мы еще, Федя, тут попляшем, у себя дома. Мы еще устроим собственный фейерверк. Дай только срок…

Последнюю фразу Лаврюк выдавил как мольбу, как заклинание. Под глазами у него плавились синеватые глубокие тени. Ему нужен был срок, больше он ничего не требовал и не желал. А сроку у него, видимо, оставалось не слишком много.

Ближе к вечеру Пугачеву позвонила Надя и напомнила, что они собирались на чешскую выставку на ВДНХ.

— Надя, я не могу, — неожиданно для себя ответил Пугачев. — Я должен… в общем, побыть с Алешей.

И Надя не обиделась.

— Чудесно, мне тоже нужно подтянуть кое-какие хвостики… А на выставку в воскресенье пойдем. Втроем. Да?

— Спасибо! — пробулькал в трубку Пугачев, оглядывая сотрудников шальными глазами. — Наденька, спасибо!

С Алешей он как в воду глядел. Пора, давно пора было ему потолковать с сыном. Открыв его дневник (впервые за полторы недели), Федор Анатольевич ахнул. Ахнул — в прямом смысле, издал звук «Ах-рр!». Представьте, он вошел в квартиру еще полный воспоминанием о Надиной деликатности (предположения иного свойства он тщательно отгонял), поцеловал милое, родное улыбающееся личико сына, спросил: «Как дела, разбойник?» — на что получил юмористический ответ: «Голова еще цела», — весело потребовал дневник, напевая сквозь зубы «Ох, полным-полна коробушка», присел к столу, принял из рук сына дневник, подмигнул ему, и… — одна страница была наискось пересечена надписью красными чернилами: «Родители! Займитесь воспитанием своего сына!!!» — с тремя восклицательными знаками. Справа, там, где отражался сегодняшний день, скромная синяя строчка: «Ваш сын третий раз сорвал урок литературы!» В графе отметок — одна пятерка, две тройки и кол с жирным минусом.

— За что кол? — спросил Федор Анатольевич, издав свое «Ах-рр».

— Ни за что, — ответил Алеша. — Я ей сказал, что басня неинтересная. А она поставила кол. Это неправильно. Ведь басню я знал наизусть.

— Какую басню!

— Про волка.

— Ну?

— Он разговаривал с ягненком, а потом его сожрал.

— Ну?

— Зачем ему было так долго разговаривать с ягненком? Он бы его сразу съел.

— Это притча, притча! — прошипел Пугачев.

— Ты не волнуйся, папа. Только это не притча, а басня.

— Так, — сказал Федор Анатольевич. — И ты, значит, решил доказать, что учительница глупая? И весь класс, конечно, смеялся?

— Некоторые смеялись. Вовка смеялся. Он всегда смеется, если чего не понимает. А она поставила мне кол. Это неправильно!

Федор Анатольевич глотнул воды из графина. Алеша, невинно моргая, ждал продолжения допроса. На лице его выразилось сожаление, что они так скучно проводят время.

— Так! А вот эта красивая запись что обозначает? Вот, займитесь воспитанием… Это что такое?

— Это Катерина. Она припадочная.

Пугачев вспомнил умную, слишком умную учительницу, с которой беседовал. Ладно.

— Я займусь твоим воспитанием, — пообещал он сыну. — Немедленно займусь. Для начала я тебя, наверное, выпорю… Отвечай, дрянь паршивая, в чем дело? Почему ты позоришь меня?

Лицо сына поплыло в дальнюю даль, он отодвинулся, съежился, стал маленьким и жалким. И руки у него вдруг затряслись.

— Почему?

— Да, почему ты такой? Что мне делать?!

Алеша опустил глаза, теперь он весь затрясся. Отец редко повышал на него голос.

— А у меня мамы нету! Никто за мной не следит и мне не помогает…

— Что?

— Меня никто не любит! — сказал мальчик.

Точно бомба разорвалась в груди Пугачева. Он почувствовал желание встать и биться головой в обои, до крови, до дыры в стене.

— Маленький! Алешенька! Что ты… Я люблю тебя… так уж люблю! Ну зачем ты так страшно говоришь мне?