Искушение

— Мы с Алешей так благодарны вашей дочери за приглашение, — заговорил он нетвердо. — Нас редко куда приглашают. Мы нелюдимы, вдобавок я люблю выпить. Много пью. А когда напиваюсь, становлюсь болтлив не в меру, злобен. Могу наговорить гадостей. Кому это понравится… А вот ваша дочка не побрезговала… Алеша, поблагодари! Странно только, что день рождения — и никого нет. Я имею в виду других гостей.

— Перестань! — резко сказала Надя. — Прошу тебя, перестань, Федор!

Наступила маленькая заминка. Павел Павлович насильственно улыбнулся. Он и в самом деле никак не мог составить мнение о госте. С одной стороны, вроде никчемный, пустой человек, пьющий. Но Кораблев не вчера родился и привык не спешить с выводами о людях. Он был властен и суров и не любил ошибаться. Было время, когда он много раз ошибался и расплачивался за ошибки дорогой ценой. В глазах Пугачева он разглядел боль, растерянность, а в словесном бреде различил какие-то шорохи, значения которых не улавливал.

— Гостей Надя не пригласила, — объяснил он. — Это ее инициатива. А мы с Настей любым гостям рады. Всем подряд.

Этим «любым» он нанес Пугачеву сильный удар, но не вывел его из себя. Более того, Федор Анатольевич в присутствии Нади не имел характера и, значит, не мог по-настоящему обидеться или распсиховаться. Он мог сделать вид, что возмущен, но это было притворство.

— Да вы кушайте, кушайте, — опять вмешалась хозяйка. — И ты кушай, мальчик. Не стесняйся.

— Пойдем домой, папа! — резанул вдруг Алеша, поднимая гневный взгляд на Павла Павловича. Он всегда знал, кто хочет задеть и унизить его отца, и вставал на защиту немедля, как маленький рыцарь. — Пойдем, папа. Мы уже засиделись тут.

Надя заплакала. Уткнулась в тарелку и заплакала беззвучно. Никто сразу не понял, что она плачет. Вообще все произошло в удивительно быстром темпе — все эти именины. С того момента, когда Пугачев в прихожей выронил на пол связку ключей, часы отстукали всего-навсего минут сорок. И вот уже он нализался до чертиков, а виновница торжества рыдала под унылыми взглядами родителей. Очень оперативное застолье, без обычных пауз, длиннот, какой-то рывок на короткую дистанцию. Одна Анастасия Ивановна еще не достигла, пожалуй, финиша и машинально тянулась к Пугачеву с фарфоровой салатницей. Правда, и про нее трудно было утверждать наверняка, собирается ли она дальше кормить гостя или намерена швырнуть ему в лицо полную ложку майонеза. Такая у нее была напряженная поза.

Алеша быстрее всех сориентировался. Он сказал:

— Не плачь, Надя! Лучше посчитай до ста. Я всегда, когда плачу, считаю до ста, и слезы высыхают. А если хочешь, я отдам тебе обратно пистолет, если тебе жалко. Все равно у меня нет патронов.

Надя взяла себя в руки, потерла виски и сказала, что ей соринка попала в глаз и что она считает довольно глупым сидеть за обильным столом, где столько вкусных вещей, и по-идиотски пикироваться. Она сказала, что никогда не ожидала от умных взрослых людей, которые в сто раз умнее ее, что они устроят подобный цирк, и от этого ей тяжело и хочется снова плакать — плюс к соринке. То есть она попыталась поправить положение, но не сумела.

Пугачев неожиданно и с болью ощутил, что голова его налилась чугуном, каждая клеточка тела стала невероятно тяжелой, будто в него вошла вся огромная тяжесть земли. И поднимать из-за стола чугунное тело ему было невероятно трудно, поэтому он с минуту без выражения, пьяно смотрел в глаза Кораблева, ища там неизвестно какой поддержки. Однако то, что он увидел, все-таки заставило его сделать нереальное усилие и подняться.

— Нет, вы не думайте, — ответил он взгляду Кораблева. — Я не обижу вашу дочь… Очень сожалею, что сегодня так вышло. Конечно, не стоило мне приходить, я теперь-то понял. Собственно, ничего страшного не произошло. Ничего особенного.

Федор Анатольевич взял за руку сына и повел его из комнаты, но у порога оглянулся. Сцена, которую он увидел, надолго запечатлелась в его памяти. Надя и ее родители, с повернутыми к нему и точно запрокинутыми лицами, освещенные яркой люстрой, напоминали что-то вроде фрески на голубой стене, которая (фреска) вполне могла вызвать стойкую бессонницу у нервного человека. Если бы у Павла Павловича в руках оказался револьвер, это только придало бы сцене необходимый завершающий штришок.

— Я не хотел, — сказал Пугачев, стискивая нежную ручонку сына. — Извините еще раз!

В голове его плыл алкогольный туман, и ему чудилось, что он слишком долго отпирал дверь и долго шел до лифта. Тут его догнала Надя в накинутом на плечи плаще.

— Алеша, — сказала она. — Спустись вниз и подожди папу на улице… он сейчас выйдет.

Мальчик послушно запрыгал по ступенькам.

Теперь вместо руки сына в ладонь Пугачева скользнула такая же теплая и маленькая ладонь девушки. Надя потянула его вверх, довела до перехода между этажами и заставила сесть на подоконник. Он сел, безвольный, как черепаха. Из глаз Нади изливалось сумасшествие, она сюда перетащила сцену из-под люстры.

— Что?! — фыркнула она ему жарко в щеку. — Что, объяснись? В чем я виновата? В том, что ты опять напился?