Искушение

— А зачем ты нас пригласила? Посмеяться? Успокоить родителей? Успокоила?

— Дурак! Стыдно так комплексовать в зрелые годы. Ты не мальчик, Федор.

— Я люблю тебя! — сказал Пугачев, разрывая слова на слоги. — Не знаю, что с этим делать. Это же бессмысленно все! И ты плачешь!

— Может быть, и я люблю… но еще не поняла… Ты тоже плакал, помнишь?

— Это невозможно!

— Конечно. Ты — пьяница и… Я тоже думала, что невозможно. Но я мучаюсь, Федя. Мне свет не мил.

Внизу возникло на мгновение какое-то сырое лицо Кораблева. Возникло и стерлось.

— Я больше не буду пить, — сказал Федор Анатольевич.

— Да?

— Вот того, что ты сейчас сказала, мне, наверное, хватит на остальную жизнь.

— Не смей быть таким слабым. Слышишь?

Бешенство ее прямого взгляда обжигало как электричество. Он притянул ее к себе — она не отстранилась. Она прижалась к нему грудью, ногами, и Пугачев потерял ощущение реального пространства.

— Вот и все, — шепнула Надя. — Вот и все, милый!

— Я не слабый, — сказал Федор Анатольевич. — Меня жизнь шарахнула, и я поддался. Но я не слабый, — он дышал тяжело, в сторону, чтобы не осквернить ее смрадом перегара.

Он подумал, что сегодня счастливый день, хотя он не понравился Надиному отцу. Он подумал, что сегодня такой день, после которого можно умирать, если бы не Алеша, ожидающий его внизу.

Надя сама поцеловала его около уха и отстранилась. Он разжал слабые руки и побрел вниз. Ступеньки раскачивались и разъезжались под ногами. Еще раз мелькнул перед ним растерянный Павел Павлович, хотел ему, кажется, что-то сказать, но расстояние между ними было слишком велико для разговора, а остановиться Пугачев не мог.

«Когда же кончатся ступеньки, — недоумевал он, — бесконечный спуск, будь он проклят. Так можно добраться до самой преисподней, не иначе».

На улице он повстречал сына, который пинал в стену пустую консервную банку.

— Малыш, — обратился он к Алеше. — Такая штука — счастье, знаешь ли. Спускаешься, спускаешься, и все нет конца. Я чуть не разбился, пока дошел. Ты не замерз?

— Мы когда-нибудь еще увидим Надю?

— А зачем тебе?

— У нее есть патроны! — сказал мальчик.

И еще была у них вскоре удивительная прогулка. С утра в воскресенье они втроем отправились на ВДНХ и пробыли там целый день. В общем, ничего необыкновенного с ними не случилось: гуляли, заходили в разные павильоны, пообедали в ресторане. В парке было много людей, играла музыка. Алешу сразил зал аттракционов, куда они попали после обеда и думали, что уж останутся там до конца жизни. Алеша и Надя увлекли своим азартом Федора Анатольевича, он тоже стал подходить к автоматам и тратить монеты с опасной быстротой. Вскоре он разменял пятерку и раздал Наде с Алешей по целой горсти пятиалтынных и двугривенных. Тут в Наде пробудилось женское чувство ответственности за финансы, и она предупредила, что это последние деньги, которые они могут проиграть. Однако Пугачев ухитрился тайком разменять еще трояк, и когда Надя с Алешей уже истратили свои сбережения, он все еще нет-нет да и подходил с застенчивой гримасой к очередному автомату. Надя и Алеша, взявшись за руки, следовали за ним, разинув рты.

Весь этот светлый день они провели в состоянии полной умиротворенности, которую, казалось, ничто не могло нарушить. К происшедшему на дне рождения ни он, ни она не возвращались, если не считать двух косвенных эпизодов. Один раз Федор Анатольевич попытался незаметно от сына обнять Надю за плечи, но та отстранилась, сухо сказав: «Не надо!» И он принял это как должное: не загоревал, не насторожился. Второй раз, когда они сидели на подсохшей скамейке — уже можно было сидеть на скамейке, — а Алеша играл неподалеку в мяч с незнакомым мальчиком, Пугачев не выдержал и сказал:

— Представляю, какое впечатление произвел я на твоих родителей!

Надя не поддержала тему:

— Не стоит об этом, Федор.

И опять он сразу согласился, не требуя ни доводов, ни объяснений.