Искуситель

Бука провел меня на второй этаж, в свою комнату (вернее коморку), обстановка которой состояла из походной койки, двух стульев с мягкой обивкой, явно приобретенных по случаю на распродаже, книжного шкафа, битком набитого техническими монографиями и журналами, да простого ломберного столика взамен письменного стола. Стены были обклеены аляповатыми обоями с рисунком из роз и фиалок.

В книжном шкафу я обнаружил собрание работ Вудбери, вышедшее в нескольких томах в одном из известнейших издательств технической литературы. Я крайне заинтересовался.

— Скажите, пожалуйста, где можно достать эти тома? — спросил я, — Я их искал–искал, из кожи вон лез, но мой поставщик книг уверяет, что это издание прекращено.

— К сожалению, он прав, — сказал Вудбери. — Издатель не нашел для них сбыта. А на складе книги занимали слишком много места, вот он и сжег весь тираж, а набор рассыпал. Зато здесь неподалеку есть букинистическая лавка, где еще завалялись несколько экземпляров; там от них никак не могут избавиться. Если хотите, я вас познакомлю с букинистом.

— Конечно, хочу, — ответил я. — Но прежде расскажите мне о том, что содержится в этих томах, — из ваших уст я бы воспринял с наслаждением. Мне кажется, впечатление будет куда глаже и ярче, если не просто читаешь книгу самостоятельно, произвольно толкуя текст, а слышишь его от самого автора, с правильно расставленными акцентами.

Вудбери охотно согласился излагать свои излюбленные мысли, а я так и рвался послушать. Начал он с рассказа о своей концепции: контроль и управление — это беседа человека с машиной. Развивая свои идеи, Вудбери постепенно оживлялся.

— Эта беседа не должна принимать форму монолога, — говорил он. — Человек не просто отдает машине приказы, и машина не слепо ему повинуется. Должен происходить диалог, в процессе которого машина знакомит оператора с трудностями поставленных перед нею задач и анализирует полученные приказы, чтобы выполнить эти задачи наилучшим образом. А наилучший образ укладывается в рамки четких математических определений.

С энтузиазмом говорил Вудбери о языке, на котором следует вести такую беседу, о скрытом языке машин и о том, что многие инженеры склонны чрезмерно упрощать его при переводе.

— На сегодняшний день инженеры–электрики лепечут, как грудные младенцы. Они умеют обращаться с сопротивлениями, даже с иидуктивностями, но ведь все эти штуки разговаривают очень уж детским языком. Если в такую аппаратуру ввести два сообщения одно за другим, то они так и останутся рядом и будут только плюсоваться друг с другом. А вот у парового двигателя, электрического генератора или электромотора язык неизмеримо сложнее, он подчиняется законам синтаксиса, и эти машины не просто повторяют различные веденные в них сообщения одно за другим. Разумеется, мы пока знаем лишь начатки их языка, еще не изучили даже грамматики, и вот над нею–то я сейчас работаю.

Вудбери продолжал развивать свои мысли об этом языке и его прекрасной грамматике. Передо мною предстал новый технический мир: в том мире поняли принципы машин и их изысканного языка и овладели этими принципами; в том мире изобретение — не случайная удача мастерового в цехе, внезапно увидевшего, что две детали, соединяясь, образуют третью, а великое начинание, запланированное с самого начала и до конца, причем многообразные поставленные проблемы неизбежно ведут к стройному решению. Для этого необходимы два условия: арсенал элементов, более гибких, чем те, которыми располагает нынешний инженер, и система принципов конструирования, иначе говоря, техника как наука.

Эту–то техническую науку обрисовывал в своих словах Вудбери, и мне стало ясно, что его концепции разумны и верны. Однако элементы, необходимые для того, чтобы эти идеи воплотились в жизнь, находились в ту пору в зачаточном состоянии. Элементы, которых требовали идеи Вудбери, можно было заменить различными устройствами, но для этого нужна была единая, всеобъемлющая программа, сделавшая бы их дешевыми и общедоступными.

Боясь переутомить старика, я решил, что мне пора закругляться. Сквозь запахи тушеной баранины и капусты, а также интимные ароматы кое–как ведущегося домашнего хозяйства Вудбери повел меня к двери. Он проводил меня в окрестную букинистическую лавчонку, где я приобрел полное собрание его сочинений. Затем он усадил меня в кеб на стоянке. Нет, не зря я пошел к нему в гости.

Мне еще предстояли поездки по судостроительным и электротехническим заводам континентальной Европы. Я сел на пароход, идущий в Голландию. С первыми лучами солнца высадился на берег и впервые в жизни очутился в стране, где ни словечка не понимал из того, что говорилось вокруг.

Первым в моем списке числился Роттердамский судостроительный завод. Программа визитов, надо сказать, была у меня напряженная. Зато тамошние коллеги, с одинаковой беглостью говорившие по–английски, немецки и французски, отнеслись ко мне с теплотой и пониманием.