Искуситель (часть 2)

- Ему нечего бояться, - сказал я, шутя. - Нет человека, который менее моего опасен для женщины: у меня есть невеста, барон.

- Так что ж!

- Как что? Я люблю мою невесту, и хотя мы живем далеко друг от друга... Громкий хохот барона прервал мои слова.

- Итак, вы любите ее заочно? - проговорил он, зады хаясь от смеха. - Заочно!.. Ах, сделайте милость, скажите мне, в какой части света этот счастливый уголок земли, где вы набрались таких патриархальных правил? Вы живете розно с вашей невестою и не смеете... О! Да вы прекрасный Иосиф, воплощенная добродетель!

- Но разве я могу принадлежать другой женщине?

- Принадлежать и любить - две вещи совершенно раз ные. Кто вам мешает принадлежать одной, а любить всех?

- И делиться со всеми моим сердцем?

- Сердцем! Да кто вам говорит о сердце? И что такое сердце? Сердце - принадлежность женщин, у мужчин должна быть только голова.

- Так, по-вашему, барон, постоянство...

- Постоянство! И, полноте! Что за рыцарские правила! Век Амадисов прошел. Помилуйте! Кто нынче говорит об этих допотопных добродетелях? Да знаете ли, что, несмотря на вашу прекрасную наружность, вы вовсе пропадете во мнении у женщин, они станут вслух хвалить вас, а потихоньку над вами смеяться, и, воля ваша, женщины будут правы. Пусть хвастается своим постоянством тот, который и хотел бы, да не может быть непостоянным, но вы!.. Неужели вы думаете, что природа создала вас красавцем для того, чтоб вы любили одну только женщину! Какой вздор! Одну! Когда вы можете свободно выбирать из этого прелестного цветника, от пышной розы переходить к скромной незабудке, любоваться каким-нибудь пестрым махровым цветком и бросать его при виде чистой и белой, как снег, лилии. Вы созданы для наслаждений, так наслаждайтесь! Может быть, вы скажете: женщины не цветки, они могут страдать, умирать с тоски, гибнуть от вашего непостоянства. Не бойтесь! Эти женские горести, как весенние тучи: лишь только начнут сбираться, ан, глядишь, солнышко и проглянуло. Умирают с тоски только те, которые не находят утешителей. Послушайтесь меня: любите одних хорошеньких и почивайте спокойно: никто не умрет от вашего непостоянства. Ничто не действует так сильно на воображение молодого человека, как эти блестящие софизмы, разбросанные в про стом, дружеском разговоре, высказанные шутя и представ ленные в виде давно принятых истин. Это яд, который под носят ему в прекрасном сосуде и дают выпить не разом, а понемногу, каплю по капле, чтоб он не чувствовал всей его горечи, не догадался, что в этом сосуде яд, и не помешал отравить себя наверное. Если б новый мой знакомец стал преподавать мне свои правила систематически, как науку общежития, то они показались бы мне отвратительными, но этот веселый, шутливый тон, эти пиитические сравнения, эти насмешливые фразы пленили меня своим остроумием, в них развратная мысль таилась как змея под цветами. Я был молод, ветрен, но сердце мое было еще невинно, порок не овладел им, следовательно, я уважал женщин и не верил словам барона, а несмотря на это, не смел ему противоречить и даже, чтоб не показаться смешным педантом или, как говорят нынче, отсталым, слушал его иногда с одобрительною улыбкою. Я пробыл у барона часов до двух. Во все это время он говорил беспрестанно, переходя от одного предмета к дру гому, он все более и более раскрывал мне свою философию, нечувствительно становился смелее в своих суждениях, осы пал эпиграммами старый образ мыслей, говорил то шутя, то с восторгом о новых идеях, о требованиях века, смеялся над предрассудками и называл предрассудком все, что я привык с детства почитать святым. Сначала, когда змея стала приподымать из-за цветов свою голову, я испугался, но барон говорил так мило, во всех словах его заметно было такое отличное образование, такой прекрасный тон, что под конец я решительно увлекся, начал слушать его не только без досады, но даже с удовольствием, и если не совсем сошел с ума, то, по крайней мере, опьянел совершенно. Возвратясь домой, я не вспомнил даже, что пропустил почтовый день и не писал к Машеньке. В восемь часов вечера барон заехал за мною, и мы от правились к Днепровским. Хозяин встретил нас в гостиной. Когда барон назвал меня по имени, Днепровский, пожав мою руку, сказал:

- Очень рад, Александр Михайлович, что могу с вами познакомиться, надеюсь, мы часто будем видеться. Я вас сейчас представлю моей Надежде Васильевне. Я иногда обе даю в Английском клубе, но она всегда дома, милости про сим к нам каждый день. Радушный прием Днепровского мне очень понравился, он показался мне человеком лет пятидесяти, но довольно приятной наружности, и хотя я был предубежден насчет его ума, однако ж не заметил ничего ни в его словах, ни в поступках, что могло бы оправдать мнения барона. Минут через пять вошла в гостиную молодая женщина, одетая просто, но с большим вкусом.

- Вот жена моя! - сказал Днепровский. Я хотел подойти и поцеловать ее руку (не смейтесь, это было лет сорок тому назад), но Днепровский предупредил меня: он бросился с испуганным видом к своей жене и вскричал: