Искуситель (часть 2)

- Что ты, Надина, что с тобой? Сядь, мой друг, сядь!

- Ничего! - прошептала Днепровская, стараясь улы баться.

- Ты совсем в лице переменилась. Тебе дурно? В самом деле, она была бледна как смерть. - Ничего! - повторила Днепровская, садясь на кресло, которое подал ей муж. - Это пройдет... Вчерашний бал... Я так устала!.. Не беспокойтесь! продолжала она, обращаясь ко мне. - Вот уж мне и лучше.

- Да, да! - вскричал хозяин. - У тебя опять показался румянец... Как ты меня испугала, Надина!

- Знаете ли. Надежда Васильевна, - сказал барон, взглянув на меня с улыбкою, - если б мой приятель был так же дурен, как я, то можно было бы подумать, что вы его испугались.

- О нет! - прервал шутя хозяин. - Александр Михай лович страшен, да только не для жен. Не правда ли, та chore? (Моя дорогая? (Фр.)) Надежда Васильевна, не отвечая на вопрос мужа, при гласила меня сесть возле себя. Разговоры людей, которые в первый раз видят друг друга, почти всегда бывают одина ковы: две, три фразы о том, что погода дурна или хороша, несколько слов о городских новостях, о балах, а иногда, если один из разговаривающих бывал в чужих краях, речь пойдет о том, что в России отменно скучно, а за границей очень весело, что у нас холодно зимою, а в Италии жарко летом, или о том, как живописны берега Рейна, как высоки горы Швейцарии и как много в Париже театров. Все это очень ново, занимательно и отменно забавно, а особливо для того, кто учился не у приходского дьячка и получил какое-нибудь образование. Мой первый разговор с Надеждой Васильевной был именно в этом роде, но она говорила так мило, голос ее был так приятен, улыбка так очаровательна, что мне показалось, будто я слышу в первый раз от роду, что в Париже есть театры, а в Швейцарии высокие горы и обширные озера. Впрочем, надобно сказать правду, я гораздо внимательнее смотрел на мою прелестную собеседницу, чем слушал ее рассказы о прекрасной Франции и благословенных берегах Женевского озера; мне все казалось, что мы не в первый раз в жизни встретились друг с другом: я где-то видел эти великолепные черные глаза, эти длинные ресницы, этот унылый, но полный жизни взгляд был точно мне знаком... Вдруг что-то прошедшее оживилось в моей памяти, и я совсем некстати, даже очень невежливо, прервал ее речь вопросом, который не имел ничего общего с нашим разговором.

- У вас, кажется, есть подмосковная? - спросил я.

- Да, - отвечала Днепровская, - на двенадцатой версте от Москвы, по Владимирской дороге.

- И вы любите ездить верхом? Этот второй вопрос, который также довольно плохо клеился к первому, заставил покраснеть Надежду Васильев ну. Я повторил его.

- Третьего года я очень часто ездила верхом, - про шептала она тихим голосом.

- Итак, это были вы! Днепровская не отвечала, но покраснела еще более, том ные глаза ее заблистали радостью, и если бы я был хотя несколько неопытнее, то прочел бы в них: как я счастлива - он узнал меня!

- Machere amie! (Moй дорогой друг! (Фр.)) закричал Днепровский. - Графиня Марья Сергеевна! Надежда Васильевна вскочила с своего места и побежала навстречу к даме лет сорока, которая входила в гостиную. Эта барыня была видного роста, но так желта и худа, так пряма, плоска и опутана золотыми цепочками, что, глядя на нее, я невольно вспомнил эти прянишные, размалеванные сусальным золотом человеческие фигурки, до которых был в старину большой охотник. Я узнал после, что графиня великая музыкантша, то есть она говорила с восторгом об итальянской музыке, знала все технические музыкальные названия и сама, как рассказывали ее приятели, пела бы прекрасно, если б у нее был голос.

- Поздравь меня, Надина! - вскричала она, расцеловав хозяйку. - Я слышала сегодня Манжолети и на этой неделе буду петь с нею тот самый дуэт, который пела в начале года с Марою... Ах, мой друг! Какой голос! Какая метода!.. В жизнь мою я не слыхала ничего подобного!.. Она пела... ты знаешь эту арию Чимарозы... эту прелесть... Ах, вспомнить не могу!.. Я объявил уже моим читателям, со всем простодушием музыкального невежды, что не люблю итальянской музыки; следовательно, неохотно слушаю, когда о ней говорят, а особливо с этим беспредельным восторгом, который до пускает одни только восклицания, мне все кажется, что передо мною играют комедию и сговорились меня дурачить (Вот уже второй раз сочинитель этой книги говорит с неуважением об итальянской музыке. Я не хочу отвечать за чужие грехи: у меня и своих довольно. Александр Михаилович может думать и говорить все, что ему угодно, что ж касается до меня, то я объявляю здесь торжественно, что вовсе не разделяю его мнения и слушаю всегда с восторгом итальянскую музыку даже и тогда, когда ее ноют аматеры.). Чтоб не слышать возгласов этой музыкальной графини, я подошел к барону.

- Сегодня поутру, - сказал он вполголоса, - я говорил вам, что, может быть, вы тот счастливец, на груди которого бедное сердце Надины забьется новой жизнью, это было одно предположение, а теперь!.. О! Да вы человек ужасный!.. При первом свидании, с первого взгляда... Ну!!!

- Что вы, барон!.. Перестаньте!