Искусство эпохи Возрождения. Италия. XIV-XV века

И все-таки воздействие францисканского религиозного опыта и францисканской философии оказалось необратимым. «Лучше раз увидеть, чем десять раз услышать» — эта пословица как нельзя лучше выражает происходившее в XIV веке возрастание роли зрения в познании внешнего мира. Воспринимаемая слухом речь — самое сильное средство воздействия на людей и подчинения их единой воле. Говорящий не только внушает тем, кто его слушает, определенные идеи или намерения, не только объясняет их непонятливым — он может требовать, приказывать, повелевать. В сфере же зрительных впечатлений воспринимающий свободен и активен. Он сам выбирает, на что ему обратить внимание. И, даже завладев вниманием человека, зрительный образ оставляет его наедине с собственными чувствами и мыслями и покорно принимает на себя любой смысл, какой приходит на ум наблюдателю[194]. Зрение помогает выработке личной жизненной позиции, личного мнения. Усиление персонального начала в духовной жизни и возросшая потребность созерцать предмет познания и веры воочию — эти новые тенденции дали себя знать в мистическом опыте. Видения мистиков приобрели пронзительную ясность и чувственную остроту, вплоть до слияния религиозных переживаний с изощренной эротикой[195].

Нависшая над людьми Треченто тень близкой смерти обострила вкус к жизни. Случаи бесчеловечного отношения к близким во время эпидемии чумы, приведенные в «Декамероне», могли поражать воображение читателей второй половины XIV века только на фоне ставшего уже привычным теплого отношения к семье, к детям, к домашнему очагу. Вошло в обиход домоседство. Во всем стали искать удобства: голое тело стали прикрывать бельем, голые стены — коврами[196]. Потребности поднимались от обеспечения уюта — к комфорту, от комфорта — к роскоши и неумеренным наслаждениям, доходя до откровенной распущенности[197]. Боккаччо рассказывал о тех, кто видел вернейшее лекарство от «черной смерти» в том, чтобы «вином упиваться, наслаждаться, петь, гулять, веселиться, по возможности исполнять свои прихоти, что бы ни случилось — все встречать смешком да шуточкой»[198]. Вот откуда идет образ «пира во время чумы».

Это повлекло за собой существенный сдвиг в представлениях о грехе и спасении. В 1354 году Якопо Пассаванти, приор доминиканского монастыря Санта-Мария Новелла во Флоренции, блестящий проповедник, собиравший толпы народа, систематизировал свои проповеди в трактате «Зерцало истинного покаяния». Идея заключалась в том, что ни пророки, ни Христос, ни апостолы, ни святые не смогли исправить мир; только непрерывным покаянием можно омыть погрязшую в грехах душу[199]. Тем самым признавалась неизбежность греха. Акцент в проблеме спасения смещался с борьбы против греха на смывающее грех «истинное покаяние», благодаря которому грешник может спасти душу. Одобрив доктрину Пассаванти — ведь именно на орден проповедников-доминиканцев была возложена Католической церковью «забота о душах» в виде проповеди, — Церковь соглашалась смотреть сквозь пальцы на грешную жизнь христиан. Отныне ни чрезмерное пристрастие к земным благам и радостям, ни даже преступления не являлись неустранимыми препятствиями на пути к вечному блаженству. Христианство стало «скорее делом хорошего конца, нежели доброй жизни»[200].

Печальное зрелище Рима, погрузившегося в мерзость запустения, заставляло людей восприимчивых остро переживать контраст между великим прошлым и жалким настоящим. Из этого переживания родилось незнакомое людям Средневековья чувство истории — такое отношение к минувшему, в свете которого древность воспринимается как целостный, замкнутый в себе мир[201]. Средние века стали обособляться на ретроспективном горизонте — раньше всего в гениальном воображении Петрарки — в качестве темного промежутка времени между прошлым, якобы затопленным, и настоящим, призванным спасти это прошлое от окончательного исчезновения[202]. Память о великих деяниях древних питала мечты о бессмертии в памяти потомков. Первым вещественным символом светского бессмертия был лавровый венок, возложенный на Петрарку в 1341 году в Риме, на Капитолии, при огромном стечении народа, по сценарию, разработанному им самим в напоминание о чествованиях триумфаторов в Древнем Риме[203]. Вряд ли жажда славы как залога бессмертия, альтернативного вечному блаженству на небесах, приобрела бы эпидемический размах, если бы в ту пору не свирепствовала «черная смерть».