Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

Впечатление внезапности вторжения архангела обострено тем, что позади Девы распахиваются, разрушая уют ее жилища, два занавеса: передний красный, на фоне которого мгновением раньше вырисовывалась ее облаченная в темно-синее платье фигурка, и задний зеленый, отделяющий дальнюю часть комнаты[900], где стоит столик со шкафчиком и хранятся на полке пять толстых книг. Золотисто-киноварный хитон и пурпурная с карминовым и темно-фиолетовым отливами сто́ла архангела[901], кажется, грозят опалить своим жаром лицо Марии, и она невольно отшатывается под действием нечеловеческой энергии. Готически-узкие глаза искоса бросают на прекрасного крылатого вестника недоверчиво-испытующий взгляд. Наверху изваяние пророка Исаии живо комментирует происходящее.

На правой створке алтаря снова ночь. Но теперь это звездная пасхальная ночь, озаренная сиянием тела воскресшего Христа. Надгробная плита отвалена в сторону. Стражники, схватившись было за оружие, опрокидываются на землю, ослепленные, сбитые с ног силой божественного излучения.

Саван, разворачивающийся вслед телу воскресшего, подобен горному потоку, устремленному, вопреки законам природы, вверх. Струи трепещут, свиваются вихрями. Чем выше, тем сильнее раскаляется эта субстанция, окрашиваясь сначала в фиолетовые и пурпурные тона, потом в багряные, киноварные, оранжевые и желтые, сливаясь наконец с золотыми волосами Христа. «Живопись превращается в прозрачное пламя. Краски просвечивают, как стекло»[902].

Матис Готхардт. Посещение святым Антонием святого Павла Пустынника. Створка «Изенгеймского алтаря»

Окруженный гигантским нимбом, Христос с медлительной торжественностью поднимается над воинами, над всей землей. Руки расставлены жестом Оранты. Отчетливо видны стигматы и рана между ребер. Но следы истязаний исчезли, тело чисто, и на благолепном лике, не сохраняющем ни малейшего сходства с лицом распятого и оплакиваемого Христа, застыла улыбка[903]. Столь радикальное преображение уверяло «Божьих мучеников» в том, что в день Страшного суда они обретут тела, не обезображенные антоновым огнем.

Падающие стражники остановлены, как в отдельном кинокадре, в тот самый момент, когда их тела еще не успевают распластаться на земле. Их вещественная достоверность убеждает зрителя в истинности чуда Вознесения.

Распахиваются наконец створки «Прославления Мадонны», и перед вами предстает огромное изваяние святого Антония, сидящего под готическим балдахином. У его ног маленькие фигурки коленопреклоненных бюргера и крестьянина: первый протягивает целителю петуха, второй – поросенка. По сторонам стоят статуи святых Афанасия и Иеронима[904]. У ног святого Афанасия – фигура Жана д’Орлиака.

На изнанке распахнутых створок открываются еще две картины Готхардта. Слева святой Антоний, отыскавший Павла Пустынника, ведет с ним беседу под пальмой, близ ручья[905]. Кроме Павла, в этом углу Фиваиды обитают лишь животные да птицы. Вот уже шестьдесят лет, как ворон носит ему каждый день по полхлебца, а сегодня несет целый хлебец – на двоих.

О чем беседует пустынник со своим гостем? Если верить «Золотой легенде», то Павел спросил, «как обстоят дела среди человечества». Судя же по картине Матиса, говорят они скорее об опасностях, подстерегающих подвижников одинокой «жизни любомудрственной». Нет ничего страшнее наваждений, которым дьявол подвергает людей, незаметно для себя дичающих в одиночестве. Антонию, который тоже долгие годы прожил одиноким пустынником, довелось в полной мере испытать на себе их силу. Эта-то опасность и заставит его современника, Пахомия Великого, приступить к налаживанию общежительного монашества, подчиненного уставу. Против сплоченной общины дьявол бессилен.

Вот почему так безрадостен и жуток пейзаж вокруг Павла. В нем нет ни малейших следов человеческой заботы о природе. «Точно чудовищное наводнение разразилось только что над местностью: все поломано, все испорчено, все загрязнено тиной, свисающей гадкими прядями со скал и деревьев»[906]. Унылый зеленый свет вызывает ощущение пронизывающей до костей сырости. Картина запустения, не имеющая аналогий в живописи, – не что иное, как пейзаж души самого отшельника, опустошенной одиночеством. В бодрости его взгляда, в оживленности бывшего жителя Александрии, который не видит себя со стороны в мерзости и запустении, проявляется глубокая неадекватность, близкая к безумию. Взгляд Антония испытующе-неодобрителен[907].