Искусство эпохи Возрождения. Нидерланды, Германия, Франция, Испания, Англия

Прежде всего – «благородная меланхолия» («melancholia generosa»), о которой на острове узнали благодаря учению флорентийского неоплатоника Марсилио Фичино, восходящему к псевдоаристотелевскому трактату «Problemata». Человек меланхолического склада, легко и сильно возбудимый, всю жизнь идет по узкой тропе между безднами отчаяния и вершинами творческой продуктивности в поэзии, философии и политике[1276]. Английские рыцари удачи легко приспособили эту теорию к жизненной философии авантюрного риска, которая, грубо говоря, сводится к формуле «все или ничего». Внушить окружающим, что ты «благородный меланхолик», – верное средство продемонстрировать бесстрашие перед вызовами Фортуны, поднять в цене свою индивидуальность и заявить об эксклюзивном праве на modus vivendi (образ жизни), не пересекающийся с твоими общественными обязанностями.

Последнее напоминает «островную» сторону жизни венецианских аристократов. Но ее художественная интерпретация севернее Ла-Манша не та, что на Лагуне. Венецианец на портрете не расслабляется, не велит изображать себя в таких позах, когда и зрителю вроде бы неловко оставаться на ногах. Мечту венецианца о «золотом веке» воплощает не сам он, а персонажи мифологических картин или юноши, музицирующие в компании нимф. Венецианец говорит друзьям: «Не верьте моему портрету, верьте моей мечте – вот она перед вами, на картине». Англичанин же самолично мечтает на медальоне, который его друг или возлюбленная носит на груди. Он шепчет: «Вот я перед тобой. Догадываешься, о чем мои мечты?» Диапазон разгадок шире венецианской пасторали. Мечтания островных поэтов, философов и политиков не столь чувственны, как у венецианцев; они не устремлены в погоню за утраченным «золотым веком». Английский миниатюрный портрет, в отличие от венецианских картин, не отсылает владельца к каким-то текстам. Он порождает в душе и уме адресата новые ассоциации, смысловые отголоски и рифмы. Персонажи миниатюрных портретов дорожат своим одиночеством. Но разум и чувство подсказывают им, что не надо утаивать свою меланхолию от близких и дорогих им людей. Напротив, надо всячески ее демонстрировать. В глазах современников Хиллиарда миниатюрный портрет, утверждая культ «благородной меланхолии», говорил о глубокой причастности заказчика и адресата ко всей духовной атмосфере Елизаветинской эпохи.

Вторая разновидность меланхолии, признаки которой часто встречаются на английских миниатюрных портретах, – та, что вызывается неразделенной любовной страстью. Знаток этого недуга Роберт Бертон назвал страсть «громом и молнией душевного смятения». Иное определение этого душевного состояния у того же Бертона – «рыцарская меланхолия». Он описывает ее в таких стихах:

Любовь свою, мне мнится, обнимаю,
Свои ей чувства пылко изъясняю.
О, миг блаженства я тогда вкушаю
И словно в кущах рая пребываю.
Как сладко мне тогда воображенье
Сулит любви бессмертной упоенье.
Все прочее – тщета в сравненье с ней —
Сладчайшей Меланхолией моей.

Когда ж любви моей я муки числю:

Ночей бессонных горестные мысли
И пытку ревности, жестокий жребий свой,
И позднее раскаянье, унесшее покой, —
Нет хуже, злее муки, чем любовь, —
Отравлена душа, отравлена вся кровь.
Что беды прочие тогда в сравненье с ней —
Жестокой Меланхолией моей[1277].

Третий вид меланхолии порождался разлукой, памятью о тех, кого еще ждут или уже не ждут, и тревожным воображением[1278]. Жизнь новых властителей морей – английских мореплавателей, купцов, пиратов, служивших королеве Елизавете, – была полна опасностей[1279]. В любой момент портрет, выражавший меланхолию в первом или втором из названных нами смыслов, мог превратиться в знак утраты – временной или невозвратимой. Увезти с собой на память о дорогом тебе человеке амулет с его изображением, оставив ему свой амулет, – об этом стоило позаботиться независимо от того, веришь ли ты или не веришь в благосклонность Фортуны. Каким же хотел видеть себя заказчик портрета, если не погруженным в печаль?[1280]